Последний берег - Катрин Шанель

Шарль де Голль произнес речь о «заслугах» французской полиции, он утверждал, что «французские полицейские в период оккупации продемонстрировали пример мужества, доблести и героизма» и они будут награждены орденом Почетного легиона и Военным крестом за заслуги. Те самые полицейские, которые дубинками сгоняли людей на велодром! А женщин он наградил иначе. Указом от 26 августа 1944 года восемнадцать тысяч женщин были признаны «национально недостойными», то есть получили поражение абсолютно во всех гражданских правах. И мы с матерью тоже могли оказаться среди них. Она спала с немцами. Я работала на немцев.

Неудивительно, что мы были печальны в ту осень.

После ареста Шанель Лифарь загрустил. Он натерпелся страху, когда ее пришли арестовывать на улицу Камбон, и наконец решил сдаться «комитету по чистке танца» (до чего же дурацкое название).

– Нет, нет, – отвечал он на все уговоры. – Прятаться хуже. Они меня все равно найдут и тогда расстреляют, совершенно точно расстреляют. И сейчас, наверное, тоже расстреляют, но все же, Жермен, положите мне в пакет немного хлеба с сыром…

Жермен, горячая поклонница балетного искусства, увязала Сержу целый узел продуктов, в ответ на что он трижды перекрестил ее. Но и Серж скоро вернулся, несколько обескураженный.

– Странные люди, что же я мог поделать. «Ты плясал для Геринга и Геббельса»… Да тут все плясали для Геринга и Геббельса! Я им так и сказал. Ничего, отпустили.

Его отпустили, но наложили запрет на работу – на целый год. Разумеется. Свой пост он тоже должен был уступить кому-то, кто был более угоден «комитету». Но Серж легко отделался – у него только на нервной почве разыгрался ужасный аппетит, из-за чего он набрал много лишнего веса и вынужден был сесть на суровую диету.

– Ваша Жермен откормила меня, как рождественского поросенка! – жаловался он.

Куда хуже дела обстояли у Саши Гитри. Он был арестован на два месяца, не раз избит и освобожден без всяких извинений.

Глава 13

Она только ходила по комнатам на улице Камбон и кусала губы. Потом собрала вещи.

– Решай! Ты едешь со мной?

– Куда?

– В Швейцарию, разумеется. Только там я чувствую себя в безопасности.

– Извини, но… Нет. Я написала письмо в американский институт психиатрии, еще до войны меня приглашали туда на работу. Не захотят ли они взять меня теперь? И теперь я жду ответа.

– Ты понимаешь, что мы можем никогда не увидеться?

– Почему? Война вот-вот закончится.

– Фон Рунштедт наступает в Арденнах. Ситуация вот-вот переломится в пользу Германии.

– Мама! Неужели ты стала интересоваться политикой?! Впрочем, ты и раньше не чужда была политических авантюр. Поэтому тебе и нужно теперь уехать.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что я уже сказала. Ты ведь упрекала меня в том, что я связалась не с теми людьми и попала в тюрьму. Теперь я хочу, чтобы ты поняла, что мы с тобой – два сапога пара.

– Я давно уже это поняла, дитя мое. Так ты едешь со мной?

– Мама, а почему ты не уехала в Швейцарию? Тогда… Раньше?

– Очень просто. Швейцария – страна для пожилых людей. Для тех, кто нуждается в покое.

– Именно поэтому.

– Да. Конечно. Я все забываю, как ты молода.

Я обманула мать. Не в первый, но и не в последний раз. Я ждала не письма из Америки с предложением работы. Я ждала своего жениха Франсуа Пелетье. Он должен был найти меня, если он был жив. А я была уверена, что он жив.

– Я приеду, если у меня ничего не получится с Америкой. Найду себе место в одной из швейцарских клиник для богатых. Буду лечить дам от истерии. Как никто другой я знаю, какой кошмар эта самая истерия.

– Как хочешь. А мне надоело смотреть, как французы сводят друг с другом счеты.

Я нашла себе квартиру в девятом округе. Гостиная, спальня, кабинет, крошечная кухонька, вид на церковь. Я еще раз съездила в «Легкое дыхание» и приписала в записке свой новый адрес. Именно по этой записке меня и нашла мадам Жиразоль, вернувшаяся из ссылки. Моя толстуха экономка похудела, но была необыкновенно живой, подвижной и бодрой.

– Я больше не буду на вас работать, мадемуазель Катрина. Вы на меня не сердитесь?

– Ну что вы. Вы же видите, я больше не живу в таком доме, где мне бы требовалась ваша помощь.

– Ох, как я рада. Я боялась, что вы обидитесь. У меня есть кое-какие сбережения, и мне назначили пенсию. Так что я теперь хочу уехать в деревню и завести нескольких коз. Обожаю коз. Вы будете приезжать ко мне, мадемуазель Катрина?

– Конечно. Я вам еще надоем.

– А… господин Франсуа? Вы его видели?

Я покачала головой.

– Говорила же я вам – опалы не дарят на помолвку. Так оно и вышло…

Я проводила мать на вокзал. Когда поезд уже отошел, я пошла прогуляться по перрону. Вдруг мои глаза встретились с глазами молодой женщины. Она показалась мне знакомой. Только тогда на ее лице было выражение невыносимого страдания… Кто она?

И я бы, вероятно, не вспомнила, если б она не протянула руку, указав на меня обличающим жестом, и не закричала бы пронзительно:

– Вот она! Вот эта мразь! У меня болел живот, а она! Она позвала немецкого врача, и тот выпотрошил меня начисто, вырезал все, что делает женщину женщиной! Я теперь никогда не могу иметь детей, и все это она, фашистская подстилка, она спала там, в лагере, со всеми немцами, кто ее хотел! Она сама ложилась с ними!

Я стояла, остолбенев. Теперь я узнала девушку с перитонитом яичника. Такая ложь потрясла меня. Я и понятия не имела, что можно так извратить все обстоятельства. Ведь я же спасла жизнь этой сумасшедшей, как можно клеветать на меня?

Но размышлять над черной человеческой неблагодарностью мне было некогда. Вокруг нас собиралась толпа. Спутник моей давней пациентки, человек с испуганными глазами и в костюме с чужого плеча, не знал, что ему делать, и, кажется, хотел бы замять скандал, но толпа была настроена не так благожелательно.

– Обрить ее! – крикнул кто-то.

– Обрить! Обрить!

Меня спасло то, что ни у кого не нашлось с собой бритвы – думаю, именно это. Мне удалось отступить, смешаться с толпой, которая в патриотическом запале даже не рассмотрела толком своей жертвы.

– Которая? Которая тут немецкая подстилка?

– Вон та, в синем костюме! Да не в синем, а в черном!

После этого случая я почти не выходила из дома. Я утешала себя, что это даже к лучшему: вдруг Франсуа не застанет меня дома? Но он не приходил сам и не присылал писем. Зато мать просто забрасывала меня посланиями. Первое пришло из Лозанны, на бумаге с логотипом отеля «Риваж», потом из «Палас Бон Сит», «Централь Бельвю», «Ройяль» и «Савой». Зимой она звала меня в Женеву. Летом – в Уши…

«Представь себе полную гостиную пожилых миллиардеров обоих полов. Дамы в черных шелках и бриллиантах, джентльмены высовывают из цветных галстуков морщинистые черепашьи шеи… Они так стары, что называют меня деточкой… Дамы каждый день занимаются своей красотой, с утра к ним приходят косметички, массажистки, парикмахеры. Наводят марафет, подтягивают и разглаживают, полируют ногти, рисуют ало рты, взбивают кудри. Сеанс восстановления молодости занимает часа три, после чего дамы обессиленно засыпают в своих креслах. А когда они просыпаются, впору все начинать сначала… Я же отправляюсь на прогулку в горы, это дает энергию и прекрасный цвет лица. Один господин помоложе других – всего-то девяносто с лишним лет – решил мне сопутствовать, но забыл трость, из-за чего нам пришлось вернуться. Хорошо хоть ушли не далеко, не более чем на два шага…»