Сердце из нежного льда - Светлана Демидова

– Кто ж его не знает? Мужчины должны высечь начало этого стиха на каких-нибудь скрижалях или, на худой конец, вытатуировать на своих грудях:

Любить иных – тяжелый крест,А ты прекрасна без извилин…

Так, кажется, начал это стихотворение Пастернак?

– Ну, пусть так… А что в этих строках такого… ужасного? Чтобы на скрижалях?

– Лучше ты мне ответь, почему стал врать, что забыл начало?

– Ну… побоялся, что тебе не понравится про извилины… вернее, про их отсутствие… Хотя один бог знает, что за извилины имел в виду Пастернак! Ты послушай другое:

Красавица моя, вся стать,Вся суть твоя мне по сердцу,Все рвется музыкою стать,И все на рифмы просится.

Игорь жестом остановил рвущийся с Аллиных губ протест.

– Погоди! Там дальше как раз про тебя:

…И в рифмах дышит та любовь,Что тут с трудом выносится,Перед которой хмурят бровьИ морщат переносицу…

А дальше про меня! Слушай!

Красавица моя, вся суть,Вся стать твоя, красавица,Спирает грудь и тянет в путь,И тянет петь – и нравиться…

Это тоже Пастернак! Он написал про нас! Ты постоянно морщишь переносицу, а я ужас как хочу тебе нравиться!

Он опять обнял ее и спросил:

– Ну хоть немножко-то я тебе нравлюсь?

– Разумеется, – довольно сухо ответила Алла и поспешила сменить тему: – Пастернак – твой любимый поэт?

– Да! Мне кажется, его еще так и не оценили по достоинству. Лучших стихов я не знаю. Конечно, ты сразу скажешь: «Ах, Пушкин! Ах, Лермонтов!» Я ничего не имею против них, но они слишком уж давно жили. Пастернак мне ближе и понятнее.

– Я и не собиралась сравнивать его с Пушкиным.

– А с кем бы ты могла его сравнить?

– Признаться, мне и в голову не приходило сравнивать с кем-то Пастернака. У меня другой любимый поэт.

– Кто?

– Марина Цветаева.

– Ну-у-у… – протянул Игорь. – Женщина…

– Женщина… И что? – сразу ощетинилась Алла. – Договаривай!

– Да нечего мне договаривать. Не читаю я их…

– Кого их?

– Я же сказал – женщин.

– А почему такая дискриминация?

– Никакая не дискриминация… Просто… Ну что они там могут написать?

Я на правую руку наделаПерчатку с левой руки…

Или наоборот – на левую с правой… Не помню! Я так тоже могу писать:

Я на правое ухо наделаСережку с левой… ухи…

– Имей в виду, что ты остришь, и, кстати, очень жалко, на предмет Ахматовой, а не Цветаевой.

– Ну и что? Не вижу разницы.

– А ты Цветаеву-то читал?

– Сказал же – нет! – раздражился Игорь. – Так… кое-что в объеме курса средней школы… Разве женщина может так написать! Вот послушай:

На даче спят. В саду, до пятПодветренном, кипят лохмотья.Как флот в трехъярусном полете,Деревьев паруса кипят.Лопатами, как в листопад,Гребут березы и осины,На даче спят, укрывши спину,Как только в раннем детстве спят.Ревет фагот, гудит набат…

– Достаточно, – прервала его Алла. – Нечего мне устраивать тут ликбез на предмет мужских стихов! Грамотные! Я тебе тоже кое-что прочту! И из Цветаевой! Может, ты что-нибудь обо мне поймешь, перестанешь задавать ненужные вопросы и говорить о любви:

…Землю долго прожить! Трущоба —Кровь! и каждая капля – заводь.Но всегда в стороне ручьевойЛик Офелии в горьких травах.

Той, что, страсти хлебнув, лишь илаНахлебалась! – Снопом на щебень!Я тебя высоко любила:Я тебя схоронила в небе!

– Алла, ты зря считаешь меня бесчувственным идиотом! Я давно все про тебя понял. И догадываюсь, насколько тебе теперь противно на него смотреть! И схоронить его надо было не в небе, а в том самом иле, которого ты нахлебалась! Хочешь, я набью ему морду?

– Кому? – Алла испугалась до дрожи в коленях. Неужели Удильщик что-то знает о Счастливчике? Не может быть! Она в ужасе прошептала непослушными губами: – Кому ты собираешься бить морду?

– Начальнику моему. Башлачеву П.Н., – ответил Игорь, презрительно скривившись. – Пожалуй, я и без твоего разрешения сворочу ему челюсть. Я все знаю, Алла.

– Что ты знаешь? – еще более ужаснулась она.

– Что вы были любовниками…

– Были любовниками… – эхом повторила Алла.

– Не расстраивайся! Для меня это не имеет ровным счетом никакого значения! Никакого! Все это было до меня! Ты ни в чем передо мной не виновата! Наверно, в юности Петя был ничего себе! Можно было и обмануться! Знаешь, он и сейчас на тебя здорово претендует. В кабинет меня к себе вызывал, мордоворот!

– В кабинет? Зачем?

– Жениться на тебе хочет, представляешь! А я ему, видите ли, мешаю! Фотографии для доказательства предъявлял, сволочь.

– Какие фотографии? – Губы Аллы окончательно побелели. – Ты видел фотографии?

– Видел одну. Вот она. – Он вытащил из сумки сильно помятый снимок. – Я хотел уничтожить, а потом подумал, что ты с большим удовольствием сделаешь это сама. Я прав?

Алла дрожащими руками взяла ее. Да сколько же еще будут выплывать эти фотографии? Сколько же еще будут напоминать… Сколько еще вокруг нее, Аллы, будут роиться Фотографы, Счастливчики, Пиявицы, Удильщики? Она порвала фотографию на такие мелкие клочки, на которые только смогла. Игорь считает, что они с Башлачевым были любовниками. И он, видите ли, прощает ее, потому что все это было до судьбоносной с ним встречи! Как бы не так! А что ты сделаешь, юный Удильщик, если тебе сказать правду? Прямо сейчас и проверим, как велика твоя любовь! Что в твоих рифмах «задышит»?

– Фотографию, конечно, легко уничтожить, а все остальное… увы! – сказала она, испытующе взглянув на Игоря. – Я должна тебе сказать, что с Башлачевым мы не только были любовниками. Мы остаемся таковыми и по сей день.

– Как по сей день? – Лицо Удильщика по-прежнему еще оставалось безмятежным.

– Именно так, как сказано: по сей день.

– Не понимаю… Фигурально? Ну… то есть… еще до меня? Мы же, в общем-то, не так уж и давно…

– Одновременно, – жестко сказала Алла.

– Зачем? – глупо спросил Игорь и рухнул на счастливо подвернувшийся рядом стул.

Она пожала плечами.

– Нет! – Он вскочил, схватил ее за плечи и тряхнул так, что у Аллы клацнули челюсти. – Ты не можешь так… Ты шутишь? Это жестоко!

– Я не шучу, – она решила пойти до конца. Пусть знает, с кем имеет дело. А то духи, стихи… Нашел себе нимфу! Не перед той зажигаешь свою лампочку, глубоководная рыба Удильщик!

– Н-но… ты же не можешь его любить… Петра Николаевича… – У Игоря нервно задергалось веко. Алле сделалось его жаль, но останавливаться на полпути или обращать все в шутку она не захотела.