Семен Палий - Юрий Мушкетик

— Это уже на обратном пути было. Он с наместником панцырной хоругви Ясинским куда-то ехал. Мы не хотели его трогать, да двое из моих хлопцев когда-то были у Ясинского крепостными. Как узнали, кто едет… И уж ничего я не мог поделать. Одного хотел: чтобы все тихо обошлось, да и то не вышло. Мы за тынами засели, Рудницкого и еще двоих порубали, а под Ясинским конь испугался, прямо через нас перенес его и умчал огородами.

Палий поверх голов сидящих смотрел в сторону куреня. Далеко на горизонте небо изредка вспыхивало синевато-белым светом. Полковник задумчиво наблюдал, как молния то извивается огненной змеей, то ложится широкой лентой, то крошит все небо на мелкие осколки, словно молодой лед.

— Надо нам опередить их, — сказал он и обратился к Гале: — Расстели, дочка, коврик. А ты, сынку, принеси из куреня ложки и хлеб, уха кипит уже. — Потом еще раз взглянул на дальние отблески и подумал: «Быть большой грозе».

Глава 18

ЧЬЯ ДИВЧИНА?

В церкви стало душно, и Мазепа вышел во двор через боковую дверь. Пономарь услужливо подал стул, гетман с наслаждением опустился на него. В воздухе стоял густой медный перезвон. Дробно звонили маленькие колокольцы, будто хотели перекричать друг дружку. Шумело в ушах.

Гетман вставил мизинец в ухо и, недовольно морща лоб, подергал рукой:

— Долгонько батюшка службу правит.

Услыхав эти слова, пономарь тихо отошел от гетманской свиты. Вскоре колокола смолкли. Мазепа поднялся и снова вошел в церковь. Толпа расступилась, давая ему дорогу. Гетман остановился против иконостаса, перед которым горели огромные свечи, поставленные по его, гетмана, приказу.

— Упокой, господи, души рабов твоих… — донесся до Мазепы голос священника. Мазепа вздрогнул: мелькнула мысль, что в длинном заупокойном списке, который читал священник, могло быть и его, мазепино, имя. Ведь он был на волосок от смерти. Перед глазами пронеслась страшная картина: перевернутая лодка, стремительное течение, мчащее доску, за которую он с трудом ухватился, груды обломков вокруг, намокшая, отяжелевшая одежда. А плавал он плохо.

«Погоди, разбойник!.. — мысленно пригрозил он Гордиенко и едва не заскрипел зубами. Но тут же спохватился: — Негоже гневаться в храме божьем. Я ведь исповедоваться пришел».

И все же не мог отделаться от мысли о Гордиенко. «Чего он против меня взъелся, ведь не с Палием же он заодно, это я достоверно знаю. Голоте Гордиенко воли никогда не давал. Неужели узнал, что я писал про него в Москву? А может, слава моя ему глаза туманит?»

Дьякон почтительно прикоснулся к руке Мазепы и сказал, что духовник гетмана отец Святайло ждет их милость. Мазепа исповедовался в низенькой, завешенной парчой келейке. Грехи спадали с души один за другим, словно разрубленные кандалы. После исповеди гетман почувствовал себя, как после хорошей бани с дороги, — легко и немного расслабленно.

По пути домой гетману казалось, что даже конь чувствует настроение хозяина: он ставил на землю белые копыта особенно осторожно. Мазепа ласково похлопывал коня свернутой нагайкой по крутой шее. Встречные, завидев гетманскую свиту, спешили юркнуть в какой-нибудь закоулок, а кто не успевал, торопливо срывал с головы шапку и прижимался к изгороди.

На Крутой улице прямо перед всадниками высыпала на дорогу толпа хлопцев и девчат. Юноши прыгали прямо через невысокий забор, иные из девушек тоже пытались прыгать, но юбки и плахты цеплялись за жерди, и девушки падали под общий смех и веселые возгласы. Шумная орава появилась на улице так неожиданно, что конь Мазепы вдруг присел и рванулся в сторону.

Мазепа, черкнув ногой об ограду, натянул намотанный на руку повод.

— Лайдаки чортовы, носит вас нечистая сила, улицы вам мало! — накинулся на парубков есаул, размахивая нагайкой. Виновники переполоха стояли притихшие, с заступами и узелками в руках. Кто-то стал оправдываться:

— Мы из гая. Обходить далеко, потому напрямик и ударились.

— Из какого гая? — спросил Мазепа, подумав: «Какой же поблизости гай, кроме моего?» — Что вы там делали?

— Морену копали — корень красильный.

— В панском лесу? У кого дозволения спрашивали? — повысил голос Мазепа.

Все молчали. Тогда одна девушка, без заступа и мешка, сидевшая верхом на изгороди, громко сказала:

— Корня в лесу много, и никто его не копает. А им совсем немного нужно… — И, застеснявшись своей смелости, спрыгнула на землю и скрылась в толпе.

«И правда, — с досадой подумал гетман, — на кой чорт мне этот корень?»

— Пусть идут, — бросил он через плечо есаулу.

«А что, если тот корень в дело пустить? — неожиданно подумал Мазепа. — Поставить фабрику и делать краску… Надо сказать управляющему. Говорила дивчина, что корня в лесу много… Да где же я ту дивчину прежде видал?»

Мазепа поманил пальцем есаула:

— Чья это дивчина со мной говорила?

— Сейчас разузнаю, ваша милость.

— Не надо, — отмахнулся Мазепа. Но есаул уже отъехал.

Позже, у ворот гетманского замка, есаул, поддерживая слезавшего с коня гетмана, как бы невзначай заметил:

— То дочка пана Кочубея, судьи генерального.

— Смелая какая да шустрая. Вижу, вроде знакомая, где-то я ее встречал.

Мазепа вышел в сад. В беседке, обвитой диким виноградом и хмелем, с аппетитом съел несколько поднесенных садовником поздних яблок и груш. Устало опустился на скамью и прислонился головой к колонне.

Осень уже убирала сад в серебряное и золотое шитье. На ветвях повисли густые космы бабьего лета, точно седые казацкие усы, растрепанные степным ветром. Картина осени напомнила гетману о его собственных годах. Плывут они за водою, волны захлестывают давние честолюбивые мечты, и кто знает, какими выплывут эти мечты из-под тяжелых волн у берегов жизни? Мазепа устало смежил веки. Перед мысленным взором заволновалось то ли море, то ли озеро — седое, пенное. Оно тяжело поднимало свою грудь, но вот волны отступили, и на поверхности воды показалась корона. Он протянул руку, но седой пенный гребень уже обрушился на корону. Мазепа открыл глаза: никакой волны, только перед самым лицом треплется на ветру густая прядь паутины, словно борода кудесника, о котором рассказывала маленькому Ивану долгими зимними вечерами бабушка.

«Это от усталости», — подумал он и, резко встав со скамьи, направился к дому.

У входной двери прислонились к стене два стрельца. Впрочем, это были уже не стрельцы. После разгрома стрелецкого бунта в Москве царь Петр приказал разогнать стрелецкие полки. Гетман подал царю несколько прошений, чтобы оставили при нем полк Анненкова. Царь согласился, только приказал сменить название и одежду. С тех пор эти стрельцы звались солдатами, но службу выполняли так же старательно, как и прежде.

Увидев гетмана, они встрепенулись, крепче стиснули ружья, замерли.

В светлице ждал гетмана Орлик. На столе стояло что-то затянутое шелком. Орлик хитро поглядывал на гетмана. Мазепа знал, что находится на столе, но чтобы не разочаровать своего любимца, приподнял покрывало и изобразил удивление, Это был портрет: высокий, подтянутый, в накинутом на плечи плаще, Мазепа, улыбаясь, смотрел с холста.

— Гм, хорошо сделано. Кто делал?

— Никитин Иван, лучший московский гравер. Он тебя в Москве видел, да я еще возил ему тот портрет, что ты мне подарил.

— Хороший мастер. Повесим этот портрет здесь, над столом, а этот подарим в лавру, — показал Мазепа на портрет, где художник изобразил его на фоне церквей.

Оба уселись.

— Рассказывай, какова дорога, как дела.

— Дела хороши, а вот дорога никудышная. Едва живой добрался. Разбой на дороге, пан гетман, народ волнуется. Вчера ночью лесом ехали, стража поотстала, так я чуть было головы не лишился. Бревно поперек дороги к деревьям привязали разбойники, лошади с ходу ноги разбили. Добро еще, варта подоспела. И куда ни глянь, одни бродяги на дорогах.

— Бродяги, говоришь? Карать их надо, разбойников, нянчимся мы с ними. Где в Москве останавливался? На постоялом дворе?

— Зачем же мне на торжице останавливаться? Мы у Шереметева стали; очень приветливо нас боярин встретил, лучшую свою горницу мне отвел.

— Опять у Шереметева? Не нравится мне это. — Мазепа пристально посмотрел на Орлика. — Гляди, Орлик, хитришь больно. Разве не знаешь, в какой я милости у царя пребываю? — Отойдя в сторону, кашлянул и как бы мимоходом бросил фразу, смысл которой Орлик хорошо понял: — Кроме того, тебе известно, что деньги каменную стену ломают.

— Шереметев к гетману во сто крат более благосклонен, чем ко мне, очень похвально о твоей милости говорил.

— Я-то знаю, да ты не забывай… Устал я сегодня, глаза слипаются. Придешь часа через три. Писаря Чаривныка пришли, пусть несет все, что написал. Он знает что.

Гетман пошел отдыхать. А Чаривнык, которого Орлик застал за работой, еще быстрее застрочил пером по бумаге. В потных руках писаря перо ходило ходуном, брызгало чернилами, будто не хотело ему подчиняться. Перед Чаривныком лежала груда исписанных листков, кучка чуть поменьше лежала по левую руку. Писарь смотрел на лежащий перед ним лист и списывал с него, временами задумываясь и проверяя написанное. События одно за другим ложились на бумагу. «А лета божьего 1700, как уже упоминалося, начались баталии великие меж русскими и шведскими государствами, Того же лета ходил в поход по указу государя наказным гетманом племянник Мазепы Обидовский с компанством, да поспешно из-под Нарвы и воротился, рассказывая, что вельми трудно там чинить военный промысел. Потом гуляли свадьбу Обидовского и дочки Мазепы Анны. Вместо Обидовского послал гетман полтавского полковника Ивана Искру с полком его в Лифляндию под Ругодев. А повоевавши там, пошли казаки под Ригу. А еще гетман послал в Москву тысячу коней царю в дар, только царское величество дар тот задаром не взял, а прислал гетману деньги и корреспонденцию ласковую. Такие ж корреспонденции пишут гетману часто и ближний боярин Шереметев и цареву сердцу близкие Меншиков и Зотов.