Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

матери Бендисьон Альварадо, и он ясно ощутил, что монсеньор Деметрио Олдос снял слова у него с языка, когда отвернулся от полчищ инвалидов и пробормотал, все-таки есть хоть какая-то польза от его тщательного расследования: мы точно выяснили, что эти бедные люди любят ваше превосходительство больше жизни, монсеньор Деметрио Олдос нашел признаки вероломства внутри президентского дворца, убедился в алчности льстецов и коварстве пресмыкающихся нахлебников режима, но зато обнаружил новую форму любви в толпах бедняков, которые ничего от него не ждали потому, что ни от кого ничего не ждали, и поклонялись ему с таким земным обожанием, что его можно было потрогать руками, и беззаветной преданностью, которая Господу нашему и не снилась, ваше превосходительство, но он едва сморгнул, услышав это удивительное откровение, в былые времена всколыхнувшее бы всё у него внутри, даже не вздохнул, только с затаенной тревогой подумал, ну да, падре, не хватало еще, чтобы никто меня не любил, вы-то вернетесь к себе пожинать плоды славы и моего несчастья под золотыми куполами вашего лживого мира, а он останется нести незаслуженный груз правды, и рядом не будет заботливой матери, готовой помочь, останется один, как перст на этой родине, которую я не выбирал, она мне досталась такой, как вы ее видели, да она и всегда такая была, с этим своим ощущением нереальности, с запахом дерьма, с этим народом без истории, который верит только в жизнь и больше ни во что, вот родина, которую навязали мне, не спросив, падре, сорок градусов жары и девяносто восемь процентов влажности в стеганом полумраке президентского экипажа, дышу пылью, мучаюсь подлостью разбухшего яичка, которое во время аудиенций тихо свистит, как кофеварка, некому даже в домино проиграть, некому верить, никто правды не скажет, падре, поставьте себя на мое место, но вслух этого не сказал, мимолетно вздохнул, едва сморгнул и попросил монсеньора Деметрио Олдоса, чтобы сегодняшний тяжелый разговор остался между нами, вы мне ничего не говорили, падре, я не знаю правды, идет, и монсеньор Деметрио Олдос сказал, конечно, ваше превосходительство не знает правды, слово мужчины. Дело Бендисьон Альварадо приостановили за недостаточностью доказательств и официальным распоряжением со всех амвонов зачитали соответствующий эдикт, а также предупреждение о подавлении любых протестов и беспорядков, но силовые службы и не подумали вмешаться, когда орды возмущенных паломников развели на Гербовой площади костры из дверей кафедрального собора, повыбивали камнями витражи с ангелами и гладиаторами во дворце Апостольской нунциатуры, все разгромили, господин генерал, но он не пошевелился в гамаке, осадили монастырь францисканок, чтобы те умерли с голоду, разграбили церкви и миссии, сломали все, что имело отношение к священникам, господин генерал, но он неподвижно лежал в гамаке, в прохладной тени бугенвиллей, пока верховное командование в полном составе не заявило, что не в силах усмирить народ и восстановить порядок без кровопролития, как планировали, только тогда он поднялся, вошел в кабинет после долгих месяцев бездеятельности и торжественно, твердым голосом и твердой рукой принял на себя ответственность за истолкование народной воли посредством декрета, который составил по личному вдохновению, на свой страх и риск, не предупреждая военных и не советуясь с министрами, статьей первой провозглашалась гражданская святость Бендисьон Альварадо в соответствии с неоспоримым решением свободного и суверенного народа, ей присваивались звания покровительницы нации, исцелительницы больных и владетельницы птиц, а день ее рождения становился национальным праздником, статьей второй с момента издания декрета объявлялась война Святому престолу со всеми последствиями, вытекающими из этого согласно гуманитарному праву и действующим международным соглашениям, статьей третьей предписывалось незамедлительное, публичное и торжественное изгнание сеньора архиепископа-примаса и, соответственно, изгнание епископов, апостольских префектов, священнослужителей, монахинь и любых соотечественников или иностранцев, имеющих какое-либо касательство к вопросам Бога в любом качестве и любых обстоятельствах внутри страны, включая территориальные воды в пределах пятидесяти морских лиг, а статьей четвертой и последней объявлялась экспроприация всего имущества Церкви, храмов, монастырей, школ, пахотных и пастбищных земель с орудиями труда и животными, сахарных заводов, фабрик и мастерских, а также всего, что в действительности ей принадлежало, хоть и было зарегистрировано на третьих лиц, причем данное имущество направлялось в фонд памяти святой Бендисьон Альварадо-птичницы в целях совершенствования ее культа и чествования ее памяти, декрет, продиктованный лично первым лицом и скрепленный печатью с перстня верховной и неотменяемой власти, вступал в силу немедленно и подлежал обязательному исполнению. Под гром праздничных фейерверков, колокольный звон и бравурную музыку, пока в стране отмечали знаменательную гражданскую канонизацию, он лично озаботился тем, чтобы декрет исполнялся без всяких оговорок и не пал бы жертвой очередного обмана, он вновь ухватил бразды действительности своими атласными перчатками, как в прежние славные времена, когда люди выбегали ему наперерез, пока он спускался по лестнице, и просили снова разрешить скачки по городским улицам, и он разрешал, снова разрешить бег в мешках, и он разрешал, и являлся в самые захудалые хозяйства и разъяснял, как нужно сажать куриц на насесты и как холостить телят, он не удовольствовался тщательной проверкой описей церковного имущества, а провел официальные церемонии экспроприации, дабы между волей и исполнением не оставалось никакого зазора, сопоставил истины на бумаге с обманчивыми истинами в жизни, проследил за изгнанием главных общин, которые подозревались в намерении вывезти в мешках с двойным дном и фальшивых корсетах сокровища последнего вице-короля, зарытые прежде на бедняцких кладбищах и не обнаруженные федеральными вожаками, несмотря на ожесточенные поиски в течение всех долгих войн, и поэтому разрешил каждому представителю церкви взять в багаж одну-единственную смену белья, а всходить на борт им полагалось в чем мать родила, так они и шли голые, простые сельские священники, которым было все едино – в одежде или без, лишь бы отправили в новое место, изнуренные малярией префекты миссионерских земель, полные достоинства безбородые епископы, а за ними женщины, робкие сестры милосердия, боевые миссионерки, гораздые укрощать природу и выращивать овощи в пустыне, стройные францисканки, мастерицы игры на клавикорде, и салезианки с тонкими руками и нетронутыми телами, потому что даже нагишом, в первозданном виде, монахинь можно было различить по происхождению, положению в церкви и особенностям занятий, они шагали мимо тюков с какао и мешков с соленой рыбой по огромному ангару таможни, сбивались, словно напуганные овцы, складывали руки на груди, в надежде прикрыть срам одних срамом других перед каменным старцем, который сидел под лопастями вентилятора и смотрел, не моргая, в одну точку, через которую лился поток голых женщин, созерцал их бесстрастно, неподвижно, пока на территории страны не осталось ни