Московит - Борис Давыдов

Сошла с ума? Не исключено, от потрясений последних дней вполне можно повредиться рассудком.

Провоцирует? Опять-таки не исключено. Однако по собственной ли воле или выполняя чье-то поручение? А главное, чье?! Завистников и врагов у него немало…

– Проше пани… – медленно протянул ксендз, старясь выгадать время. Ну, вот что сказать этой… любопытствующей? Уклониться от ответа нельзя, сдуру растрезвонит повсюду, что духовник его княжеской мосьци не пожелал объяснить доброй католичке, как распознать ведьму! Может, он и вовсе не верит, что ведьмы существуют?! Свести разговор к шутке (мол, такие же, как эти самые места у всех прочих женщин) тоже рискованно: он ведь не только обязан соблюдать целибат, он должен от женщин-искусительниц шарахаться, аки дьвол от ладана! Или… или в том-то и дело? Кто-то метит на его почетное и хлебное местечко княжеского духовника и ищет, на чем можно подловить, скомпрометировать… Ох, неужели кто-то пронюхал про Магдаленку?! Или про Христину, или про Дануту… Господи, пронеси и помилуй!

– Я, признаться, немало удивлен… – Микульский лихорадочно подбирал нужные слова. – С чего вдруг пани заинтересовалась такими… э-э-э… вещами?

– Проше ксендза, это очень важно! Я не стала бы беспокоить, но… – Пани Краливская вдруг полыхнула румянцем, как юная девочка. – Так имеет ведьма на тех… э-э-э… местах какие-то особые знаки или не имеет?

«На себе, что ли, ты их обнаружила?!» – со злостью подумал иезуит.

– Этот… вопрос занимал многих святых отцов, в особенности – инквизиторов. И, проше пани, он столь… э-э-э… интимный… Право, мне неловко!

– Что же тут неловкого? – искренне удивилась пани Краливская. – Ведь его мосьц не мужчина в полном смысле слова…

– Я попросил бы!.. – вспыхнул иезуит, задетый за живое.

– Ах, проше ксендза… Я, наверное, не совсем удачно выразилась… Я хотела сказать, что его мосьц прежде всего служитель Божий, а уж потом – мужчина. Во всяком случае, с любым другим мужчиной, даже с собственным супругом, я не осмелилась бы говорить о таких вещах! А вот с его мосьцью…

«А со мной, значит, можно!» – с нарастающим раздражением подумал Микульский.

– Потому и прошу ответить: могут ли быть у ведьмы… э-э-э… там… какие-то особые знаки? Например, белые пятна?

– Пятна?!

Ксендз, окончательно сбитый с толку, уставился куда-то вдаль.

Что только взбрело в голову глупой бабе! Какие пятна? Почему именно пятна и почему именно белые? Да и как можно их разглядеть на белой же коже?! Пока, во всяком случае, он там никаких пятен не наблюдал… Ни у Магдаленки, ни у Христинки, ни у Данутки… ни у кого из прочих многочисленных подружек!

Спохватившись, Микульский попытался прогнать слишком вольные мысли, но тщетно. Женские груди всех размеров и форм, неописуемо соблазнительные, вводящие в грех, неотступно стояли перед его мысленным взором, попеременно сменяясь теми самыми «местами», при виде которых последние остатки разума стремительно покидали голову…

«Гореть мне в геенне огненной! – с тоской подумал святой отец. – И все из-за чертовых баб!»

– Проше пани… – Голос его от раздражения зазвенел подобно металлу. – Подобное любопытство я нахожу как минимум неуместным! А точнее сказать, весьма подозрительным! Наводящим на вполне определенные мысли!

Пани Катарина испуганно охнула, изменившись в лице. Подстегнутый этим, Микульский продолжил еще более суровым тоном:

– Как духовное лицо, как личный исповедник его княжеской мосьци, которому мы все служим и интересы которого обязаны блюсти, я требую… да, не прошу, а именно требую, чтобы пани немедленно открыла мне правду! Почему вдруг она заинтересовалась подобным вопросом?!

Женщина, пару раз испуганно оглядевшись по сторонам, поломалась для приличия и для самоуспокоения… И начала свой рассказ.

Иезуит слушал, затаив дыхание.

– Так, значит, эта Зося бесследно исчезла? – переспросил он на всякий случай.

– Бесследно, проше ксендза! – чуть не всхлипнула пани Краливская, с одной стороны, смущенная, с другой – безмерно радуясь, что наконец-то смогла хоть с кем-то поговорить о проблеме, не дававшей ей покоя. – Словно корова языком слизнула, говоря по-простому!

– Пани наверняка хорошо разбирается в прислуге… Не могла ли эта Зося приврать? Без всякого злого умысла, просто по глупости?

– Нет, проше ксендза! Никак не могла! Голос у нее дрожал с перепугу, да и не такая Зося, чтобы врать. Я за ней склонности к обману не наблюдала. Да, легкомысленная, хохотушка, но не лгунья, нет!

– Хохотушка? – машинально переспросил Микульский. – Такая плотненькая, с ямочками на румяных щеках? И волосы черные, слегка вьющиеся?

– Совершенно верно, именно такая! – кивнула пани Катерина.

«Да, хохотушка, это точно… Как заливисто хихикала, даже перед самым горячим моментом! Мол, щекотки боится…» – вспомнил иезуит.

Выдержав паузу, святой отец тихо произнес внушительным, строгим голосом, глядя прямо в глаза женщине:

– То, что пани рассказала мне, никто больше знать не должен! Повторяю – никто! Ни пан Краливский, ни даже пресветлый князь!

Казак, прибывший по вызову к гетману, был щедро одарен природой. И ростом, и силой, и мужской красотой… То есть красавцем в строгом смысле слова его нельзя было бы назвать, но целая вереница разбитых девичьих сердец, имевшаяся на его «послужном счету», говорила сама за себя. Худощавое лицо с длинными черными усами и слегка выпиравшими скулами могло показаться суровым, даже злым, но стоило только казаку улыбнуться или, по просьбе товарищей, затянуть сильным, берущим за душу голосом песню, оно, как по волшебству, преображалось. И будто какая-то невидимая, неодолимая сила исходила тогда от Ивана Богуна, одного из самых храбрых и отчаянных рубак, манила и завораживала.

Так же, как Кривонос, Богун не знал меры и не признавал осторожности. С той лишь разницей, что даже в самой лютой ярости всегда оставался спокойным, что приводило врагов в особенный трепет. Не было еще случая, чтобы он потерял над собою контроль. При необходимости Богун мог и выжидать удобного момента – с терпением кота, затаившегося у мышиной норки. За что его особо уважали казаки и очень ценил Хмельницкий.

– Входи, входи, Иване! – с непритворной радостью воскликнул гетман, увидев казака в дверях. – Я, признаться, и не ждал тебя раньше завтрашнего утра… Гей, джура! Вина мне и дорогому гостю!

– Благодарствую, батьку, – сдержанно, хоть и уважительно, поклонился Богун. – Не откажусь, в глотке от клятой пыли так и першит… Твое здравие!

– И твое, Иване!

Дождавшись, пока джура унесет опустевшие кубки, Хмельницкий сел, жестом предложил казаку занять место напротив.

– Важное дело хочу поручить тебе, Иване. Такое важное, что ты один, пожалуй, с ним и сладишь.

– Спасибо на добром слове! – кивнул польщенный казак. – Однако же не стоит меня чрезмерно хвалить, у пана гетмана, слава богу, хватает умелых полковников: один Нечай чего стоит! Да и Гладкий неплох, и Небаба…

– Твоя правда, Иване, но все же с тобою им не сравниться… Слушай: тебе надлежит взять твой полк, переправиться на другой берег Днепра и тревожить ляхов! Тревожить беспрестанно, чтобы пятки у них поджарились! Баламуть, растравливай тамошнее поспольство, сколачивай и вооружай загоны, универсалы мои читай повсюду, во всех селах, на всех углах. Коли встретишь крупные силы ляхов, постарайся в бой не лезть… Хотя… – Гетман лукаво усмехнулся. – Скорее, думаю, можно Днепр в обратную сторону повернуть, нежели тебя от боя удержать! Горяч ты, Иване, ох, горяч!

– Истинно так, перечить не стану! – пожал плечами казак. – Однако же холодную голову сохранить умею, и пану гетману то хорошо известно.

– Вот потому-то тебя для этого дела и выбрал! – кивнул Хмельницкий. – Пощипали мы ляхов под Желтыми Водами, под Корсунем, но то лишь начало. Ждать долго не придется – двинут на нас большую силу… Хоть и грызутся магнаты меж собою, хоть в сейме у них – свары и гвалт, чисто бабы на базаре лаются… прости, Господи… А только общая беда их сплотит! И вот тогда нам туго придется, Иване. Одно дело – Потоцкого разбить, он и умом-то давно ослаб, и войска у него не дюже богато было… Совсем другое, ежели Речь Посполитая отправит на нас тысяч пятьдесят, а то и больше.

– Так что ж за беда, батьку! – вскинулся Богун. – Неужто устрашимся полста тысяч ляхов?! Нас-то по-любому больше будет! Да если еще с поспольством, а особливо – с татарами…

– Татары… – задумчиво повторил гетман, и его лицо помрачнело.

Слишком хорошо было ему известно, как дорого может обойтись помощь такого вот «союзника»! Да, прислал Ислам-Гирей на подмогу перекопского мурзу Тугай-бея… Да, помогли крымчаки, внесли свою долю в победу… А потом, будто саранча, рассыпались по всей округе: грабить да набирать ясырь. Словно мало богатой добычи, взятой в лагере Потоцкого! Одному Богу известно, сколько единоверцев – и мужчин, и женщин, и молоденьких дивчинок, и совсем малых детей – шагают сейчас, сбивая ноги, шатаясь от изнеможения, в Крым, на невольничьи рынки… Какими горючими слезами плачут и какими черными словами проклинают его, Богдана, – за то, что татар на помощь позвал!