Рассказы о дяде Гиляе - Екатерина Георгиевна Киселева

Впервые дядя Гиляй услышал в Кружке Гликерию Николаевну Федотову, Марию Николаевну Ермолову, Александра Николаевича Островского. То были люди, увидеть и услышать которых значило стать лучше, подняться выше.

На сцене Малого и Федотову и Ермолову дядя Гиляй увидел позднее. Прослужив сезон в Кружке, узнав провинциальные сцены, театр Бренко, Андреева-Бурлака, в Малом ощутил, оценил настоящую силу слов, летящих в зрительный зал. Как умели произносить слова на сцене Малого! Их нельзя было не слышать, не слушать, и жаль, до отчаяния жаль было, что кончалась эта полная жизненной правды вдохновенная речь. Понял дядя Гиляй, что для него эта речь должна продолжаться, пока он жив. И не отступил. Всегда, во всякие времена оставался рядом с театром.

Малый театр был храмом искусства Москвы, университетом, в котором учились и актеры, и создатели театров. Малый освящал жизнь, зажигал мысль в молодых сердцах десятки и десятки лет. Дядя Гиляй постоянно с тех пор, как стал жить в Москве, заглядывал в Малый. Но именно заглядывал, обычно по пути домой, возвращаясь или наоборот… Он знал парады Малого, знал московские театры в блеске торжественных огней, знал особый, неповторимый шумок антрактов в дни премьер. Был вхож за кулисы, в артистические, но любили его, знали его не как зрителя первых рядов партера. От него не ждали хвалебных разборов новых постановок или игры актера — он никогда об этом не писал… И все же Малый, Художественный, многие московские театры приглашали его на свои премьеры, юбилеи, на капустники, праздники только для актеров и ближайших друзей. Обязательно приглашали, потому что знали, о чем писал дядя Гиляй: о жизни актера, не окруженной блеском сцены, успеха, о той, что начиналась, когда гасли огни театра. Внимание дяди Гиляя было обращено к ежедневным будням тех, кто своим трудом, талантом и умением дарил радость искусства.

Раньше великим постом запрещалось русским актерам давать спектакли, вообще какие бы то ни было представления.

Спектакли не шли, не платили денег — наступало трудное время. Трудное и обидное. В дни поста иностранные актеры могли играть и пожинали обильные лавры. Дядя Гиляй в печати не раз поднимал вопрос о том, чтобы разрешить русским актерам играть в дни поста, добавить для них в году два лишних месяца работы.

Он наблюдал, знал жизнь актеров, и рассказы о ней составляли строки его корреспонденции, очерков, заметок. Актеры в старой России полностью зависели от антрепренеров. Были они очень разными! И все же контракты составлялись так, что каждым пунктом связывали актера. Не понравился актер публике — вон его! Опоздал на репетицию — штраф! Заболел — жалованья нет! Но все-таки труппа у антрепренеров всегда полна. Как же не рассказать об этом? Рассказывал! И читали! И маленькие актеры, и знаменитые, прошедшие жестокую школу театральной жизни.

Был в свое время широко известный театральной России актер Михаил Павлович Докучаев. В путешествиях по Москве подвальной на Пименовской улице[11] в доме Мездрикова встретил его дядя Гиляй, старого и больного.

Докучаев, который воспитал для России немало актеров, платил два рубля в месяц за угол. И появлялись в газете строки грустных подробностей жизни Докучаева, подписанные дядей Гиляем.

Каждый театр имел свою «живую летопись» — так называл Гиляровский некоторых актеров на выходные роли, суфлеров, бутафоров, машинистов сцены. Незаметные, рядовые труженики театра, беспредельно ему преданные, знавшие его историю в мельчайших подробностях. Мало испытывали они собственной радости, но всегда радовались той, что выпадала на долю театра. Дядя Гиляй любил таких людей, знал многих и рассказывал о них в газетных очерках. Был, например, машинист сцены Иван Александрович Никитин, служил у Корша. Все знал об актерах и их ролях, о репертуаре, кто что играл, когда кем был заменен и почему, какие подношения кому устраивала публика. В свободные минуты охотно вел беседы о театре, вспоминал свои провинциальные скитания. Некоторые шутники спрашивали:

— Ваня, пешком из города в город хаживал?

— Нет, — ответит он простодушно. — Наши хаживали, а мне везло, я всегда ездил.

Об Иване Александровиче Никитине написал дядя Гиляй в его юбилей — пятидесятилетний срок службы в театре.

Событием для Москвы в начале века оказалась постановка Художественным театром пьесы Горького «На дне». Дядя Гиляй водил участников постановки в одну из ночлежек Хитрова рынка. Не случайно именно к нему обратились тогда Станиславский и Немирович-Данченко — все в Москве знали: никто лучше Гиляровского не сумеет показать Хитровки. Это рискованное путешествие окончилось благополучно только благодаря Гиляю. Без слов, в движениях и взглядах научился разгадывать намерения хитрованцев, и потому соблазнявшие ночлежников шубы остались на плечах владельцев, а сами они благополучно вышли из Кулаковки.

Дядя Гиляй, конечно, на премьере был. И потом в печати откликнулся на это событие очерком под названием «Час на дне». Посмотрел пьесу Горького и прямо из театра спустился в один из подвалов Хитрова рынка, в ночлежку. На улице хмурилось, сырой ветер неприятно и неприветливо пронизывал одежду. В такое время особенно ужасны были ночлежки, как обычно битком набитые людьми.

Оказалось, в день и час, когда в Художественном театре смотрели «На дне», на Хитровке устроили обход, и полиция арестовала тысячи беспаспортных, обездоленных людей… И писал Гиляровский в «Русском слове»: «В ближайшее время их должны выслать из Москвы, и будущее у них одно: или умереть с голода, или замерзнуть где-нибудь в лесу, в подворотне».

Недаром Мария Николаевна Ермолова, приветствуя Владимира Алексеевича Гиляровского, которого знала полвека, в день семидесятилетия его писала: «Вспоминаю о Вас всегда, как о защитнике угнетенных и обиженных».

Таким знали и за это любили дядю Гиляя актеры московских театров. На письменном столе Владимира Алексеевича стояла в рамке фотография Александра Ивановича Южина. Сквозь стекло ясно читалось: «Безумно любящий тебя Южин».

Александр Иванович Южин во всем, что делал — вел беседу, говорил с молодой начинающей актрисой, шутил за столом, просто здоровался, —