Твоими глазами - Хёг Питер

Темп, с которым сменялись все эти сцены, замедлился. Они упростились, мы увидели открытую равнину.

Мы шли по этой равнине.

Звуки, быстрые шаги, множество миллионов отдельных событий происходили на поверхности. Глубоко внутри всё шло медленнее. Но серьёзнее.

И печальнее. Я чувствовал горечь в его системе, тоску на сердце и вокруг него, я чувствовал её как тяжёлый груз. Реально и осязаемо — как будто она давила на моё собственное сердце.

Последняя моя мысль была о том, насколько всё в жизни у нас с ним происходило по-разному. Он шёл по миру незащищённым, я же был ограждён от всего.

Это стало моей силой и моим проклятием. Благодаря этому я выжил. И благодаря этой защите я удерживал мир и людей на каком-то мучительном расстоянии.

Потом я перестал о чём-либо думать.

На равнине появилась Мария.

Она сидела в инвалидном кресле.

В голове возникло слово, которое мне никогда прежде не приходилось произносить, — слово «чахотка». У Марии была чахотка, и, похоже, именно эта болезнь унесла её жизнь.

— У меня всегда плохо получалось делать выбор.

Это заговорил Симон.

— Я как будто ничего и не делал со своей жизнью. И не пытался ничего с ней делать. Это жизнь всегда что-то делала со мной.

Слабая улыбка мелькнула у него на губах. Мне стало страшно. Улыбаться было нечему. Когда улыбаться нечему, смеётся только тот, кто сдался.

— Я не мог спасти её, — продолжал он. — Я не смог уберечь Марию. Потом я не мог оберегать своих детей. Я их предал. Случаи, когда ты кого-то предаёшь, накапливаются. Складываются в башню, как кубики. Как числа, складывающиеся в сумму. Это камни, которые ты носишь в душе. Постепенно тяжесть становится всё более невыносимой. И в какой-то момент её уже нельзя терпеть. В конце концов ты уже больше не хочешь жить.

Страдание тянуло к земле. Оно подчинялось гравитации.

Я посмотрел на Лизу. Она была спокойна.

В эту минуту она чувствовала то же самое, что и Симон. То же, что и я. Но она была совершенно спокойна.

Только так можно было попытаться спасти его. Если прочувствовать вместе с ним его страдание, понять всю его глубину, и при этом показать, что всё это можно выносить, тогда, возможно, ещё остаётся надежда.

— Мария — взрослый человек, — сказала она. — Взрослый человек должен сам нести бремя своей жизни.

Она сказала: «Мария — взрослый человек». Она говорила о ней в настоящем времени. Потому что женщина в инвалидном кресле, Мария, уже умершая, в это мгновение была с нами.

— Она ребёнок, — сказал Симон. — В душе она маленькая девочка.

Это было правдой. Внутри сидящей в кресле женщины была маленькая девочка. В её измождённом лице и измождённом теле угадывался ребёнок.

Я взглянул на Лизу. И тоже увидел маленькую девочку, такую, какой она была в детском саду.

Я почувствовал мальчишку в самом себе.

Мы находились в очень опасном месте. Отсюда начиналась огромная равнина и оставалось лишь несколько точек опоры. Здесь ты незащищен, как ребёнок.

— Это всё в прошлом, — сказала Лиза. — Мария умерла. Половина твоей жизни позади. Те случаи, когда ты кого-либо предавал, в прошлом. Они существуют только потому, что ты продолжаешь о них говорить. История, которую ты рассказываешь, закончилась.

Он больше не улыбался.

Очертания Марии стали расплываться. И вскоре исчезли.

Мы стояли на самом краю. Ничего не было видно, вокруг нас была бескрайняя равнина, и тем не менее мы стояли на краю.

И тут перед нашими глазами что-то стало вырисовываться. Это было похоже на вход неизвестно куда.

Нет никакого смысла объяснять, как всё это выглядело в пространстве. Скажу только одно — он вёл вверх.

Это был тоннель, который открылся в тот день, когда умерла мать Симона. Тоннель, но которому мы когда-то прошли несколько шагов.

И тут я понял, что Симона мы потеряли.

Он махнул рукой в сторону тоннеля.

— Это не мои выдумки, — сказал он. — Он появляется сам собой. Он не из прошлого. Он здесь и сейчас. И всегда был.

— Это прошлое, — сказала Лиза, — ты придумываешь его. Это старая история. Она зародилась где-то глубже, чем все другие. Где-то в глубине твоей нервной системы. После всех тех раз, когда ты навещал маму во сне. Именно глубина этой истории, её глубинная связь с телом заставляют тебя думать, что это реальность. Но это всё равно прошлое. Ты можешь принять решение больше никогда не возвращаться к этому.

Но было поздно. Он уже пошёл. В сторону тоннеля.

— Я вижу Марию, — сказал он. — И маму.

Он уже не обращался к нам. Он говорил сам с собой. На лице его было то же выражение, как и тогда, когда мы пошли за ним в его сон в квартиру на Вильдерсгаде, где его мама готовила свой оранжад и обнимала его.

Такое же очарованное, безмятежное выражение лица было у него и сейчас.

И вот он вступил в тоннель.

Я бросился за ним.

Мне не следовало этого делать, я всё время понимал, что это неправильно, но я побежал за ним.

Поначалу двигаться было трудно, но потом я заметил, что меня начинает тянуть вверх. Как будто затягивает в трубу.

Меня подгонял гнев. Симона в эту минуту я ненавидел. Он собирался бросить своих детей. Бросить меня.

Я любил его, он был частью меня, а теперь он решил забрать эту часть из нашего с ним мира.

Я ухватил его за рубашку. Это была одна из моих собственных вельветовых рубашек, из нашего детства. Которую мама когда-то отдала ему.

— Ты предатель!

Не знаю, кричал я или рычал, или же слова передавались ему каким-то другим способом.

Он не оборачивался. Я держал его за рубашку и не отпускал. Он всегда был сильнее меня. Но я не хотел отпускать его.

Откуда-то прилетел запах дыма. В конце тоннеля клубился дым.

И тут я ощутил удар по руке.

Не знаю, ударили меня в сознании Симона или на стуле в клинике. Но удар был сильным. Резкая боль мгновенно разлилась по всем клеточкам тела.

Отпустив Симона, я полетел вниз и, переворачиваясь в падении, не сомневался, что сейчас увижу Лизу. Всё моё существо разрывала белая ярость, оттого что она так унизила меня.

Увидел я не Лизу. Я увидел фрёкен Йонну.

Она промелькнула передо мной — и исчезла. Я по-прежнему сидел на своём стуле. Симон на своём. Лиза на своём.

Рядом со мной никого не было. В воздухе не чувствовалось никаких признаков дыма.

Но на правой руке, на тыльной стороне ладони ныла ссадина. Рука была всё ещё побелевшая, потому что от удара отхлынула кровь, и пока я смотрел на неё, под кожей один за другим лопались сосуды.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

* * *

Неделю спустя Симон покончил с собой.

Ночью мне приснилось, что я нахожусь в комнате с очень высоким потолком. В этом же доме, где-то поблизости, спят мои родители. Под потолком парит Симон — в какой-то капсуле, похожей на кабину космического корабля. Ему, наверное, года два с половиной.

Во сне я пытаюсь ему помочь. Я взмываю или подлетаю к его капсуле, проникая внутрь неё, и его сознание сливается с моим.

Утром мне позвонила его жена. Речь её была вполне связной. Но складность слов была обманчива.

Он сжёг себя.

В доме, который он купил после развода, на чердаке была оборудована жилая комната. Он устроил себе спальню под самыми стропилами. Может быть, подумал я позже, чтобы оказаться ближе к тому месту, откуда вверх уходит тоннель.

Он поджёг несколько стопок бумаг и книг, опустошил бутылку крепкого алкоголя и съел целую банку таблеток, а потом поднялся по узкой лестнице и улёгся в кровать.

Когда заметили дым, вызвали его бывшую жену и детей, они стояли перед домом, пока тушили пожар.

Старшая дочь рвалась внутрь, но её удержали.

Весь первый этаж был охвачен огнём, и пожарные, подняв лестницы, залезли в дом через крышу и вытащили его оттуда.

Это был маленький провинциальный городок, где все знали друг друга. Двое пожарных, друживших с Симоном, не смогли больше работать.