КГБ сегодня. Невидимые щупальца. - Джон Бэррон

Получив зажигалку, он обрадованно сказал:

— Я чувствовал, что не обманешь!

Друзья говорили Станиславу, что надо бы собраться, отметить приезд, но партия как раз начала очередную кампанию против пьянства, и начальник Первого главного управления категорически запретил офицерам устраивать «торжества с выпивкой». Только что ему пришлось уволить сразу четырех полковников: они, не подозревая, что в ресторанный столик вмонтирован микрофон, завели под воздействием выпитого не слишком сдержанный разговор.

Левченко с друзьями решил все же устроить ужин в «Национале». Кто-то из них через приятеля, работавшего во Втором главном управлении, получил заверения, что микрофон, которым был снабжен столик, будет в этот вечер отключен.

За столом Левченко рассказал о своем опыте общения с московской автоинспекцией. В ответ посыпались истории одна другой хлеще — подкуп и взяточничество в Москве прямо-таки процветали. Недавно у комиссионного магазина был задержан гражданин, спекулировавший японскими кассетами. «И что ж ты думаешь — оказался полковником КГБ». Шесть или семь офицеров пожаловались начальству, что в сауне при Первом главном управлении у них кто-то спер часы. Вмешалось управление «К», и его сотрудники накрыли вора, — это был старший лейтенант, признавшийся, что таким путем он сколачивал деньги на покупку машины.

Нашелся случай с ГАИ и почище левченковского. Инспектор-лейтенант за какое-то нарушение остановил водителя-гебиста в гражданской одежде. Тот тут же спросил, что ему подарить; инспектор дал понять, что удовлетворится парой рюмок коньяку из ближайшего ресторана. Опрокинув в ресторане четыре порции, он отправился обратно на пост, а гебист, расплатившись за коньяк, бросился к телефону: «Такой-то пьянствует во время дежурства!» Патруль ГАИ, объезжавший улицы, забрал инспектора, но тот отчаянно протестовал и настаивал на проверке, которая подтвердила, что он в этот день не пил.

В ответ на упреки начальства гебист клялся и божился, что он лично ставил инспектору коньяк, и КГБ взял гаишника под наблюдение. Пришел день, когда инспектор заставил нарушителей сводить его в ресторан не то семь, не то восемь раз подряд. Было подсчитано, что он влил в себя не менее двадцати пяти порций коньяку, — без малейших последствий. Но КГБ оказался на высоте положения и быстро докопался до истины. Получая с задержанных водителей за дорогой коньяк, официант подавал инспектору холодный чай. В конце дня они делили доход на двоих.

Один из присутствующих за столом заметил, что взяточничество и спекуляция всегда процветали на Руси, да и вообще едва ли найдется общество, не пораженное коррупцией.

— Боюсь, дело хуже, — вмешался полковник, сотрудник «линии X». — Еще года три-четыре назад никто и представить не мог, что в ПГУ окажется офицер, крадущий у своих товарищей часы или промышляющий продажей контрабандных кассет прямо на улице, точно бродячий торговец коврами где-нибудь в Турции. Выходит, сейчас у нас все продается и покупается. Люди тоже продаются. Может, в ПГУ до этого и не дошло, но в министерстве иностранных дел и внешторге с этим уже «в порядке». Там агентов ЦРУ — что блох в одеяле. Сам Андропов очень этим обеспокоен.

…За два дня до возвращения в Токио Левченко снова явился в Первое главное управление. На сей раз Пронников удивил его своим показным радушием.

— У нас были в прошлом мелкие недоразумения. Пора о них забыть и не оглядываться на вчерашний день. Взглянем-ка в будущее. Ваше будущее представляется блестящим, если, конечно, вы научитесь прислушиваться к дружеским советам. Я беспокоюсь о вас же. Они навалили на вас слишком много дел. Никто не в состоянии справиться с такой массой заданий. Хватит уже вам гореть на работе. Я бы хотел, чтобы вы докладывали мне лично, пользуясь спецпочтой, как идут ваши дела и как к вам относятся в резидентуре, чтобы я мог дать вам совет и прийти на помощь… И вообще — побольше думайте о своих собственных интересах.

— Конечно, я буду сообщать вам непосредственно… — солгал Левченко. — Спасибо!

«Вот опять проявление все того же беспредельного цинизма, — подумал он. — Им бы следовало водрузить над Кремлем, над «центром», над Комитетом солидарности с народами стран Азии и Африки огромные неоновые буквы, чтоб они беспрерывно мигали — днем и ночью — и каждый мог бы прочесть: БЕСПРЕДЕЛЬНЫЙ ЦИНИЗМ. Все у них — сплошная ложь, и каждый, включая меня самого, — лжец. Пронников лжет мне, я лгу ему в ответ. Они провозглашают непрестанный прогресс — а всякий, у кого есть глаза, видит крутом прогрессирующее разложение. Материальный прогресс и благосостояние сами по себе ничего не значат, это лишь средство для достижения духовной свободы и морального совершенства. Так они твердили народу, это они обещали; вместо этого — их система только портит каждого человека. Вся страна — точно огромный концлагерь, где начальники охраны постоянно проводят «боевые активные операции», направленные против охраняемых».

Левченко ехал домой, рассчитывая найти здесь какие-то сдвиги к лучшему. На усталых, тусклых лицах своих соотечественников он увидел одно — печать безнадежности.

Вечером накануне отбытия он зашел в церковь помолиться. На этот раз он шел туда открыто, почти вызывающе. Не хотелось унижаться до каких-то маскировочных приемов, уверток. Пусть его «хозяева» сами решают, может ли вера считаться в этом обществе наказуемой.

Он взбунтовался из чисто моральных побуждений. Материально он был вполне обеспечен, занимал завидное положение в советской иерархии. Успешная деятельность в Японии открывала перед ним перспективу такой карьеры, что лучшего и желать нельзя.

Некоторые уступки Пронникову — и он сможет остаться в составе Седьмого отдела, и будет продолжать служить в Японии, в стране, которую он успел узнать и полюбить. Есть у него и такая возможность: перейти в Двенадцатый отдел, одна из особенностей которого — опекать иностранцев в Москве и провожать их назад, на их родину. Принимая во внимание его солидный журналистский опыт и знание английского, можно рассчитывать, что в дальнейшем его будут посылать не только в Японию, но и в Англию, и в Соединенные Штаты. Лишь очень немногие из его соотечественников могут хотя бы мечтать о чем-либо подобном…

И тем не менее, когда ИЛ-62 оставил Подмосковье позади и взял курс на Токио, Левченко, глядя вниз, на родную землю, знал, что видит ее в последний раз, и мысленно прощался с ней навсегда.

Вернувшись в Токио, он начал обдумывать, как будет выглядеть его побег. Решиться бежать было страшно. Он ненавидел КГБ как мерзкое учреждение, как символ и опору советского государства, считал, его злом органическим, неизлечимым. Он презирал Пронникова и вообще публику этого сорта, презирал этих людей и самих по себе, и еще потому, что видел в них воплощение зла, сосредоточенного в КГБ. И в то же время он не хотел плохого России и своим соотечественникам, честным людям, которые, как и он, служили безотказными шестеренками этой бесчеловечной машины. Но что, кроме побега, мог он предпринять в этих условиях?

Смятенное состояние, в котором он находился, привело к частым и сильным приступам тахикардии — учащенного сердцебиения. Врач посольства прописал Станиславу транквилизатор, который вроде бы помог. Но, чтобы не привыкать к наркотическому средству, Левченко вскоре отказался от него. Он знал, что алкоголь тоже не приносит настоящего облегчения, и ему ничего не оставалось, как вновь забыться, погрузившись в работу. Какие бы планы он ни вынашивал, пока что он исполнял свою обычную работу, встречался с агентами, развивал только что возникшие контакты и старался, когда представлялся случай, завербовать новых агентов.

Если бы он обнаружил признаки нелояльности или просто неуверенности в себе, его могли бы тут же отозвать в Москву и лишить всех шансов на побег. Он знал, как это происходит. Резидент или начальник линии ПР вызывают офицера и говорят ему, что в нем безотлагательно нуждается «центр», это срочное задание, по выполнении которого он, разумеется, вернется назад. Офицеру вручают билет на самолет, и кто-либо из коллег везет его прямо в аэропорт. Через несколько дней вслед за ним отправляют семью. С имуществом же отбывших особенно не спешили: были случаи, когда изгнанные сотрудники дожидались своих вещей чуть ли не год, прежде чем посольство утруждало себя их отправкой.

Итак, Левченко продолжал оставаться для окружающих таким же энергичным и полным служебного рвения, каким его привыкли видеть. Благодаря своим служебным удачам и доверию, которым он пользовался у начальства, он оказался втянутым в операции, прямо его не касавшиеся, в том числе и такие, о которых в резидентуре знали считанные единицы. Одна из них была связана с шифровальщиком японского министерства иностранных дел, которому резидентура присвоила кличку «Назар».