Сказки уличного фонаря - Павел Лаптев

— Прознал я, батюшка, про волю твою снарядить людей в леса Муромские.

— А как же ты, Ляксандр Сафагиреевич, прознал? — хитро спрашивал царь. — От кого ж?

— От… людишек дворовых, — неохотно проговаривал пасынок. — Пусти меня, коли что, матушку провидеть.

— Ничего не утаишь в Москве. Негоже! — топал ногами Грозный, — Негоже душу тебе теребить. Лета прошли, забыла она тебя. Негоже!

— Как же, батюшка, ведь кровь своя? — умолял Утямиш.

— Кровь? Христова кровь — вот твоя кровь! Его люби. Негоже православному с иноверцами якшаться.

— Ну, батюшка царь! — падал на колени молодой человек. — Ведь как до Полоцка выступить три лета тому, так я нужон. А как с матушкой…

— Встань, позорник! — тянул Грозный, — Стыдно ж пред людьми!

Так и не пускал царь сына приемного к матери, на то его державный тайный замысел был. И через время некоторое звал он себе писаря.

— Пиши князю Юсуфу, — Иоанн длинными пальцами перебирал русые волосы писца. — Что внук его почил в бозе… Число покамест не пиши, допишешь после… А если расскажешь кому — на кол посажу. Измена! — кричал Иоанн страшно, что писарь дрожал. — Всюду измена! Шуйский Петя погиб, Курбский, собака, уж год в Ковеле у Сигизмунда жирует. Адашев изменил, Сильвестр изменил. Один Макарий мне верный был, да того уже нет. Измена! Бояре в Литву удирают. М-мм! — мычал царь, — Всех на колья посажу!

И подбегал православный царь к списку Донской Божией Матери, падал на колени и неистово крестился и бил пол челом, что аж шапка слетала и катилась по холодному полу.

— Матерь Божия! Заступись за своего раба Иоанна! Дай сил совладать с врагами отечества.

И застывал так царь, словно ожидая ответа словесного. Услышав крики царя, входил медленно и недужно в покои только что настолованный митрополит Афанасий, с усилием поднимал своего духовника за плечи, успокаивал, что-то шепча и целовался с ним троекратно…

Две птицы пролетали мимо, над головой поднявшейся на ноги Сююн. Как два десятка лет мимолетных, что жила она в лесном вильском заточении.

Сююн подходила к реке, смотрела на своё отражение, брала в свою длань воды и говорила Чураю:

— Чурай, какая чистая вода! Вот река течёт для всех и воздух для всех людей и весь мир, создан Всевышним тоже для всех. А люди взяли и разделили то, что принадлежит Аллаху. Одни забрали больше, другим дали меньше. Глупцы! В могилы богатства и власть не возьмёшь. Ах, тепло-то как! — поднимала Сююн руки к солнцу и бриллианты брызг разлетались в стороны.

— Тепло, госпожа, — соглашался Чурай. — Русские называют это время бабьим летом.

— Бабьим летом? Почему? — удивлялась Сююн.

Чурай думал немного и отвечал:

— Наверно, времена года сравнивают с годами жизни женщины. Весна — молодость, лето — зрелость, осень…

— Значит, у меня наступило бабье лето! — смеялась Сююн звонко. — Ты, мужчина смотришь на мир со своего медресе. А я думаю так — урожай собирают русские в это время. И женщины занимаются заготовкой на зиму. Знаешь ведь, какие лютые зимы в Московии?

Пара птиц носилась над водой, окуная крылья в её плоть, словно прощаясь, и улетали совсем. Сююн провожала их взглядом и спрашивала Чурая:

— Батыр, у русских всегда одна жена. Вот их святые муромские Пётр и Феврония были такими однолюбыми, что даже умерли в один день. А я у Сафы была пятой. Как ты думаешь, это правильно?

— Коран допускает много жён, но ограничивает количество жён четырьмя при их равноправии и справедливого к ним отношения и… — вспоминал Чурай.

— А как ты сам думаешь? — прерывала его Сююн.

— Я думаю, что у мужчины должно быть столько жен, сколько он может зачать детей.

Сююн заливалась смехом.

— А поэтичней нельзя сказать? — спрашивала она.

Чурай кашлял в кулак, краснел, уже стыдясь своих слов.

— Ну, может, сколько звёзд на небе, — отвечал.

— А у меня было два мужа Джан Али, которого я не любила и Сафа Гирей, и чуть было не случился этот старый братец Джана Шах Али.

— Жили бы сейчас в Касимове, как подобает царице, а не в этой вильской дыре, — предполагал Чурай.

— Ты что! — поднимала красивые брови Сююн. — Здесь мне нравится! Посмотри же какая природа — лес, речка… Лучше жить в сотворенной Всевышним райском первозданном мире, чем в золотой клетке с ненавистным мужем. Жить и не знать ничего, потому что во многих знаниях много печали… А что, есть ли новости в мире? — всё-таки спрашивала любопытная Сююн.

— Крымский хан желает пойти на Рязань. Это хорошая новость? — отвечал Чурай.

— Это к беде. Всё?

— В Москве царь Иоанн чудит — бояр бьёт, земли отнимает. Разделил страну на особую и земскую и…

— А здесь в Виле какая теперь земля?

— Здесь земская, госпожа.

— Тоже к беде. Еще что?

Чурай молчал, не зная как сказать.

— Есть ещё что? — она улыбалась, совсем не ожидая плохого.

Наконец, храбрый воин решался.

— Есть, госпожа, — и сердце билось его.

— Что? — она уже волновалась.

— Утямиш… умер.

— Нет! — воскричала она и весь лес, казалось, воскрикнул с ней и заплакал с ней вместе внезапно хлынувшим дождём холодным. — Его убили, — в рыданиях горестных говорила она, закрыв ладонями лицо. — Царь Иоанн и убил!

Сююн вскакивала быстро и босой бежала в чащу лесную, средь берёз белых, как путы казавшиеся ей теперь. И слёзы застилали глаза, и деревья сливались в одну большую стену русской неволи. И сердце уже успокоенное годами, смиренное, что так надо, так лучше ему Утямишу, так спокойней и ей, что будет жив, хотя бы в этой ненавистной Москве взрывалось горем и ненавистью. И память уже стёрала лицо сына, и память устала вызволять его в глазах матери.

За что Аллах дал ей возможность родиться в семье богатой мурзы, за что сделал женой ханов? За что отнял всё — мужей любимых, трон казанский, сына… Бог дал — Бог взял. Праведность божья. Несправедливость человеческая!

Женщина, не чуя ног добегала до медресе восьмигранного и падала на колени, и причитала:

Нет Бога кроме Аллаха и Мухаммад — пророк Его… Дай надежду!

Но только дождь громыхал по крыше медресе, плакал вместе с ней, стекая по красным булгарским кирпичам. По стрельчатым окнам, в отражении которых уже стоял Ивашка Кильдяев с поднятой над головой красным от крови Чурай Батыра чеканом…

С тех пор печальных вода в Железнице речке всё текла и текла, унося с собой память о доброй царице Сююмбике, любимой ханами и народом.

ПАЛЬТО

До первого января оставалось три часа и на улице почти никого уже не было. Граждане в основной своей массе находились дома, готовясь встретить новый 1986 год. В основной массе по традиции они уже проводили старый год водкой. Небольшая часть их, среди которых пионеры Сева и Валерик, слонялись по городу в надежде найти пристанище. Те, к кому юноши заходили, как на зло оставались со своими «предками».

С родителями совсем не интересно встречать новый год, скучно. Сначала приготовиться ко глотку кислого шампанского, слушая новогоднее обращение к народу молодого генерального секретаря партии, потом полночи слушать советскую эстраду в лице Пугачёвой, Леонтьева, Кобзона, разбавленных каким-нибудь заграничным Карелом Готом. А уже для нормальной музыки Бэд Бойс Блю, Джой или Модерн Токинга нужно дожидаться пяти утра, когда на полчаса включат зарубежную эстраду.

Бродя по городу, ребята подошли к большой ёлке, светящейся несколькими лампами накаливания на самой макушке, чтобы трудящиеся развитого социализма не «свистнули». Валерик достал пачку Космоса и заглянул в неё.

— Две осталось, — сказал он.

— Ну и одну покурим, — предложил Сева.

Валерик закурил, затянулся пару раз и передал окурок Севе. Когда огонёк дошёл до фильтра, к ёлке подошли две девочки. Они шептались и смеялись, посматривая на ребят.

Ребята переглянулись и Валерик, как более смелый предложил девочкам:

— Девчонки, давайте вместе встречать новый год.

Девочки как будто это и ждали и одна из них спросила:

— А у вас закурить не найдётся?

— Найдётся! — обрадовался удавшемуся контакту Валерик и отдал девочкам последнюю сигарету.

— А спички? — сказала одна девочка, неумело засовывая в рот сигарету.

Валерик чиркнул спичкой и дал прикурить. Девочка затянулась глубоко, закашляла и отдала сигарету подруге.

— Таня, — пролепетала она вместе с кашлем. — А она Аня.

— А меня Валерик, а его Сева, — представился Валерик.

— А мы вот в этой общаге живём, — сказала, неумело покуривая, Аня. — Взрослые слиняли и комната пустая. Пошли к нам? — предложила.

— Нормально! — сказал радостно Сева. — У вас магнитофон есть там? У нас катушка Модерн Токинга с собой, второй альбом.

— Есть, есть! — подтвердила Аня. — Будешь? — предложила окурок подруге.