Для фортепиано соло. Новеллы - Андре Моруа

Месье Фрэнк с жалостью смотрел на меня тяжелым взглядом, который подчеркивали мешки под глазами; карандашом он приплющивал нижнюю губу, странным движением снизу вверх.

— То, что вам нужно, — сказал он наконец назидательным тоном, — это транзитная виза в Лимб.

— Если это решит мою проблему, да, конечно.

— Это решит вашу проблему, но решение, к сожалению, зависит не от меня…

— А от кого оно зависит?

— От К. К. К… От Комиссии по Комам и Каталепсиям.

— О Господи! И где же ее найти?

— В маленьком, отдельно стоящем здании в юго-западном углу поля.

Он посмотрел на часы:

— Но вы не успеете добраться туда до закрытия.

— Что же делать?

— Возвращайтесь в город… Приходите завтра.

— У меня не хватит на это сил.

— Хватит, — сказал он. — Хватит… Все вы думаете так… И потом хватает сил на десять дней, на двадцать дней… Следующий!

Так я снова оказался на этом унылом и болотистом летном поле, которое заполняли ночь и туман. Снова я стал искать, почти ощупью, в туманной темноте, среди бродящих теней, дверцу выхода; снова скрежещущий железом трамвай унес меня в перегретую комнату, где мигающие огни вывесок и грохот поездов мешали мне спать. Это была ночь кошмаров, сырая и душная. На рассвете я взял чемодан и потащился на аэродром. Я надеялся, что, явившись в этот нечеловеческий час, пройду одним из первых, но остальные путешественники рассудили так же, как и я, и очередь была длинной, как никогда. Когда наконец через три часа я подошел к дверце, то сказал охраннику тоном завсегдатая:

— Вы меня уже видели.

— Линия?

— Унитарная.

Он пропустил меня. Теперь я должен был найти помещение К. К. К. «Юго-западный угол поля», сказал Фрэнк… Я сориентировался как можно лучше… Солнца не было, но смутный рассеянный свет подсказывал, где оно, по всей видимости, пряталось. Я пересек топкие равнины, на которых рос жалкий тростник, и чахлые лесочки, в которых ползали какие-то липкие твари. Наконец я заметил отдельно стоящее здание из красного кирпича, на котором выделялись три белые буквы: К. К. К. Строеньице было небольшим, заурядным административным зданием, из тех, что министерство путей сообщения возводит во французских портах.

С отчаянием я увидел, что даже в этом затерянном углу, перед дверью, ждали своей очереди многочисленные просители. Многие были детьми; некоторые плакали.

Я не буду описывать это новое ожидание. Я устал настолько, что был не в состоянии ни жаловаться, ни страдать. Когда моя очередь подошла, я сел за стол перед девушкой в серо-голубой униформе. Она не выглядела ни красивой, ни миловидной; волосы ее были причесаны без кокетства; но, пока девушка принимала человека передо мной, я заметил, что работает она активно и быстро. Очевидно, что она не принадлежала к типу чиновников, которые получают удовольствие, создавая дополнительные трудности в той или иной ситуации.

— Вы говорите, что видели месье Фрэнка?.. Он дал вам записку для нас?

— Да, вот она.

— Хорошо… Понятно… Таким образом, вы просите временную визу… Сколько времени, как вы думаете, понадобится вам… чтобы, скажем, не забыть… но ослабить эту связь? Двадцать лет? Тридцать лет?

— Не знаю, — сказал я. — В моем возрасте…

— У вас больше нет возраста, — сказала она. — Десять лет?

Она быстро заполнила какой-то бланк, дала мне подписать его, потом отвела меня к старому человеку, который сидел посреди зала.

— Месье Комиссар, — сказала она, — это временный для месье Фрэнка… Все в порядке.

Старик подписал не читая, потом поставил на подпись печать с датой.

— Теперь бегите к месье Фрэнку, — сказала мне доброжелательно девушка. — Уже три часа, а отдел закрывается в четыре. Бегите, — сказала она мне, но я едва передвигал больные ноги.

Выйдя из здания, я увидел, что испарения стали гуще, чем когда бы то ни было. Скоро я потерял тропинку, натолкнулся на заросли тростника и упал. Поднялся я весь в грязи, дрожа и нервничая так, что потратил несколько часов, чтобы найти строение В, и нашел его закрытым.

— Надо вернуться в город и прийти завтра, — сказал мне привратник.

Но я так устал, что воспользовался темнотой и туманом, чтобы скользнуть за строение, где и провел ночь в кустах, под какой-то телегой. Проснулся я, дрожа, весь разбитый и больной. В первый раз после начала этого плачевного путешествия по конторам светило солнце. Мне показалось, что оно стоит высоко, и я посмотрел на часы; было уже за полдень. Без сомнения, я забылся только на рассвете и проснулся поздно. Я торопливо обогнул здание и увидел очередь из мужчин и женщин, такую длинную, что охранникам пришлось разделить ее на части.

Ожидание. Медленное продвижение вперед. Тоскливый звон часов. Час… Два… Ожидание перед дверьми лифта… Три… Четыре… Чуть больше надежды. Возвращение в город. Адская ночь. Утренний бег. Ожидание перед решеткой. Ожидание перед строением В. Ожидание перед дверьми лифта. Медленное продвижение по коридору тридцать четвертого этажа… 3451… 3452… 3453… 3454… Медленное перемещение вперед из кресла в кресло. «Следующий!» Наконец я снова проник в офис месье Фрэнка.

— А, это вы, — сказал он мне. — Вы получили визу?

— Да, — сказал я, падая на стул. — Да… Вот она.

Он взглянул сначала благожелательно и удовлетворенно, потом внимательно и недовольно.

— Но почему вы не пришли вчера? — спросил он. — Виза больше недействительна.

— Как недействительна? Почему?

— Визы К. К. К. действительны только двадцать четыре часа. Почему? Я ничего не знаю об этом, месье, таково правило… Бегите быстро к ним в отдел и просите продлить ее… Они сразу же сделают это… Следующий!

При этих словах я пришел в ярость; перед моим взором возникли болота, грязь, длинные дороги, напрасное ожидание, и, несмотря на торжественность обстановки, не стесняясь того, что у порога меня ждут двадцать человек, я бешено закричал:

— Довольно с меня! Хватит отсылать меня из конторы в контору, от чиновника к чиновнику, от визы к визе! Хватит издеваться надо мной! Довольно я намучился! Хватит! Хватит! Хватит!.. Раз уехать так трудно, значит, я не хочу больше уезжать.

Я стучал кулаком по столу месье Фрэнка; он казался испуганным, и было от чего, так как я обезумел от гнева.

— Не хочу больше уезжать! Не хочу больше уезжать!

Фрэнк позвал секретаря; они схватили меня за плечи и вытолкнули из комнаты. Там двое охранников, прибежавшие на шум, приняли меня и выбросили из здания. Свободный, я побежал по полю, крича:

— Не хочу больше уезжать!

Вокруг меня собирались другие путешественники. Некоторые пытались меня урезонить, но я не слушал ничего.

— Не хочу больше уезжать!

Огни приблизились. Огни? Или глаза? Это были глаза, серые, добрые, озабоченные глаза моей жены, глаза Донасьены.

— Не хочу уезжать, — сказал я ей ослабшим голосом.

— Доктор, — закричала она, — он заговорил.

— Тогда он спасен, — ответил хриплый голос доктора Галтье.

Последние лоскутья тумана цеплялись за шторы. Знакомые очертания мебели четко выделялись во вновь обретенном свете. На стенах вновь засияли яркие краски картин, и совсем рядом со мной блестели глаза Донасьены, влажные, гордые и нежные, такие нежные.

По вине Оноре де Бальзака

© Перевод. Елена Мурашкинцева, 2011

Жизнь подражает искусству гораздо больше, чем искусство — жизни.

Почти весь вечер мы дымили сигаретами, обмениваясь суждениями о разных людях и о произведениях искусства — суждениями, лишенными как благожелательности, так и обоснования, — когда около полуночи разговор внезапно оживился, словно огонь в камине, будто бы совсем угасший и внезапно разбудивший полусонного человека, который в удивлении вглядывается в него, сидя в ярко освещенной комнате.

В связи с одной из наших знакомых, по общему мнению, женщиной довольно легкомысленной, которая удивила нас всех, удалившись в кармелитский монастырь, мы стали рассуждать об изменчивости человеческого характера и о трудностях, подстерегающих наблюдателя — даже очень умного, — когда тот пытается предсказать самые обычные поступки окружающих его людей.

— Меня вот что удивляет, — сказал я, — каким образом вообще можно верить предвидению, если каждый из нас соткан из противоречий. Любое происшествие выносит на поверхность те или иные страсти, после чего вас помещают в какой-либо разряд, дают вам какую-либо оценку, и на всю оставшуюся жизнь вы обретаете социальный каркас, удерживающий вас в героическом или постыдном положении. Но этикетка на манекене редко соответствует определенному разряду. В мозгу людей, которые ведут святую жизнь, вдруг возникают циничные мысли. Они изгоняют их, потому что избранный образ жизни не оставляет для них свободного места, но представьте, что в силу обстоятельств те же самые сюжеты возникли бы в другом обрамлении, и тогда реакция на них оказалась бы совершенно иной. Верно и обратное наблюдение: самые превосходные намерения разбиваются, словно отражение в воде, в душе злодеев. Следовательно, все суждения о личности являются пустыми. Для удобства языка или действия позволительно сказать: «А. — развратник, В. — мудрец». Однако для более или менее честного аналитика характер вещей остается зыбким.