Нодье Ш. Читайте старые книги. Кн.1 - Шарль Нодье

Вот почему это последнее испытание — окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день — верховный день, судья всех остальных наших дней. <…> Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого же он ставит выше — Хабрия, Ификрата или себя, ответил: ”Чтобы решить этот вопрос, надлежало бы посмотреть, как будет умирать каждый из нас”. <…> Оценивая жизнь других, я неизменно учитываю, каков был конец ее (Опыты, I, XIX).

ШАРРОН:

Постоянная готовность к смерти — признак мудрости. День смерти — верховный судья, судья всех остальных наших дней, окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. <…> Чтобы судить о жизни, надо посмотреть, каков был ее конец. Мы не можем вынести справедливое суждение о человеке, пока нам не доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. Эпаминонд, первый полководец Греции, когда спросили его, кого он ставит выше — Хабрия, Ификрата или себя, ответил: ”Чтобы решить этот вопрос, нужно прежде всего посмотреть, как каждый из нас будет умирать”. Ибо во всем прочем возможна личина, но в этой последней схватке нет места притворству: Nam verae voces[86] и т. д.

К тому же можно подумать, будто судьба порою намеренно подстерегает последний день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока низвергнуть все, что мы воздвигали и копили долгие годы, и это заставляет нас воскликнуть подобно Лаберию: Nimirum hac die una plus vixi[87] и т. д.

МОНТЕНЬ:

Вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся в конечном итоге к тому, чтобы научить нас не бояться смерти. <…> Вы видели многих, кто умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих несчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? <…> Хирон отверг для себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени, каковы свойства этого бессмертия. Вдумайтесь хорошенько в то, что называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему [говорит природа]. Если бы у вас не было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишила ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудно устремляться навстречу ей. <…> Конечная точка нашего жизненного пути — это смерть, предел наших стремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя бы один-единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство, применяемое невежественными людьми, — вовсе не думать о ней. Но какая животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! <…> Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте, пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но если она нагрянет, — к ним ли самим или к их женам <…> захватив их врасплох, беззащитными, — какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое отчаянье сразу овладевают ими! <…> Чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположный обычному. Лишим ее загадочности <…> если вы прожили один-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков же, как все прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти звезды, это устройство вселенной — все это то же, от чего вкусили пращуры ваши и что взрастит ваших потомков. <…> И, на худой конец, все акты моей комедии, при всем разнообразии их, протекают в течение одного года. Если вы присматривались к хороводу четырех времен года, вы не могли не заметить, что он обнимает собою все возрасты мира: детство, юность, зрелость и старость. По истечении года делать ему больше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда (Опыты, I, XX).

ШАРРОН:

Превосходная вещь — учиться умирать; к этому и сводится вся наша мудрость. <…> Никогда еще смерть никому не причинила зла; ни один из тех, кто испробовал ее и знаком с нею, на нее не жаловался. <…>Если бы смерти не существовало и нам волей-неволей пришлось бы остаться в этом мире навсегда, мы бы наверняка осыпали природу проклятиями. Представьте, насколько более тягостной и нестерпимой была бы жизнь, которую называют вечной, чем та, с которой можно расстаться. Хирон отверг для себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога времени, каковы свойства этого бессмертия. С другой стороны, что произошло бы, если бы к смерти не было подмешано чуточку горечи? Все слишком жадно и безрассудно устремились бы ей навстречу. <…> Люди невежественные поступают очень глупо; они применяют вот какое лекарство — совсем не думать о смерти, никогда не поминать ее. Не говоря уже о том, что подобная беспечность не пристала разумному существу, она еще и дорого ему обходится, ибо, когда смерть приходит внезапно, сколько мучений, воплей, ярости и отчаяния! Мудрец поступит иначе: он будет ждать ее без страха, дабы сразиться с ней; мудрость, не в пример невежеству, советует всегда помнить о смерти, размышлять о ней, свыкаться с ней, приручать ее. <…> Ты все видел; каждый день таков же, как все прочие; нет ни другого света, ни другой тьмы, ни другого солнца, ни другого мира; на худой конец, все можно увидеть за один год. За этот год можно увидеть младенчество, юность, зрелость и старость мира. Затем остается лишь начать все сначала.

МОНТЕНЬ:

Самая добровольная смерть наиболее прекрасна. <…> Подобно тому, как я не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне принадлежит, или сам беру у себя кошелек, и не являюсь поджигателем, когда жгу свой лес, точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю себя жизни. <…> Однако далеко не все в этом вопросе единодушны. Многие полагают, что мы не вправе покидать крепость этого мира без явного веления того, кто поместил нас в ней. <…> Больше стойкости — в том, чтобы жить с цепью, которой мы скованы, чем разорвать ее, и Регул является более убедительным примером твердости, чем Катон{312}. Только неблагоразумие и нетерпение побуждают нас ускорять приход смерти. Никакие злоключения не могут заставить подлинную добродетель повернуться к жизни спиной, <…> Спрятаться в яме под плотной крышкой гроба, чтобы избежать ударов судьбы, — таков удел трусости, а не добродетели (Опыты, II, III).

ШАРРОН:

Самая добровольная смерть — самая прекрасная. Ведь я не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне принадлежит, или сам беру у себя кошелек. Точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю себя жизни. Впрочем, многие осуждают добровольную смерть, не одни лишь христиане и иудеи <…> но также и философы, такие, как Платон и Сципион, которые почитают ее следствием трусости, малодушия и нетерпения, ибо умереть добровольно значит спрятаться, схорониться, дабы избежать ударов судьбы. Меж тем истинная добродетель не сдается; невзгоды и страдания питают ее; гораздо больше стойкости в том, чтобы жить с цепью, которой мы скованы, чем в том, чтобы разорвать ее, и больше твердости в Регуле, чем в Катоне.

Примечание Л (к с. 108)

МОНТЕНЬ:

Чувства обманывают наш разум, но и он, в свою очередь, обманывает их. Наша душа иногда мстит чувствам; они постоянно лгут и обманывают друг друга (Опыты, II, XII).

ПАСКАЛЬ:

Чувства обманывают разум, одурманивают его, но и он, в свою очередь, обманывает их; он мстит им. Страсти души смущают чувства и доставляют им неприятные ощущения. Они постоянно лгут и обманывают друг друга (Мысли, № 83).

МОНТЕНЬ:

Что это за благо, которое я вчера видел в почете, но которое уже не будет пользоваться им и которое переезд через какую-нибудь речку превращает в преступление? Что это за истина, которую ограничивают какие-нибудь горы и которая становится ложью для людей по ту сторону этих гор! (Опыты, II, XII).

ПАСКАЛЬ:

Понятия справедливого и несправедливого меняются с изменением географических координат. На три градуса ближе к полюсу — и вся юриспруденция летит вверх тормашками. Истина зависит от меридиана. <…> От многовековых установлений не остается камня на камне; право подвластно времени. <…> Хороша справедливость, которую ограничивает река! Истина по сю сторону Пиренеев становится заблуждением по ту.”За что ты меня убиваешь?” — ”Как за что? Да ведь ты живешь на том берегу реки!” (Мысли, № 294 и № 293)[88].

МОНТЕНЬ:

Убийство детей, убийство родителей, общность жен, торговля краденым, всякого рода распутство — нет такого чудовищного обычая, который не был бы принят у какого-нибудь народа. Весьма вероятно, что естественные законы, как они именуются у некоторых других созданий, существуют, однако у нас они утрачены по милости этого замечательного человеческого разума, который во все вмешивается и повсюду хочет распоряжаться и приказывать, но вследствие нашей суетности и непостоянства лишь затемняет облик вещей: ”Нам уже ничего не принадлежит{313}; то, что я называю нашим, — понятие условное” (Опыты, II, XII).