Чужие и близкие - Вильям Александров

— А, дьявол с ним, пускай бы ругался — это ничего на заводе, иначе нельзя, наверно. Только бы человеком он был!

— Погодите! — прерывает нас Гагай. — Вы послушайте лучше.

Он берет с тумбочки маленькую книжку, которую держал в руках, когда мы пришли, листает се, находит там что-то.

— Вот послушайте.

Приедается все.Лишь тебе не дано примелькаться.Дни проходят,И годы проходятИ тысячи, тысячи лет.В белой рьяности волн,ПрячасьВ белую пряность акаций,Может, ты-то их,Море,И сводишь и сводишь на нет.Ты на куче сетей.Ты курлычешь,Как ключ, балагуря,И как прядь за ушком,Чуть щекочет струя за кормой.Ты в гостях у детей.Но какою неслыханной бурейОтзываешься ты,Когда даль тебя кличет домой!

Он читает неторопливо, размеренно, глубоким, вибрирующим голосом, совсем не похожим на его обычный голос, и я впервые в жизни чувствую, какой необъяснимой физической силой могут обладать сложенные особым образом слова — они входят в грудь, как, наверное, входит стальная шпага, я чувствую их леденящую остроту и упругость, и дыхание перехватывает от этого…

… Пресноту парусовОттесняет назадОдинакостьПомешавшихся красок,И близится ливня стена,И все ниже спускается небо.И падает накось,И летит кувырком,И касается чайками дна…

Я не знаю, что испытывают сейчас мои товарищи, но мне кажется, у каждого в душе что-то сейчас переворачивается. У них сейчас какие-то новые лица. Я еще не видел такого лица у Миши, с него как бы сошло сонное спокойствие, он весь сейчас напряжен и натянут — что-то силится уловить, схватить.

И Махмуд такой же, только в его большущих черных, как сливы, глазах я читаю и восторг, и удивление, и испуг какой-то он, видно, еще не все понимает, но он, несомненно, чувствует эту силу и красоту.

А Синьор — так тот вообще замер, вытянув шею, чуть приоткрыв рот, как будто прислушивается к какому-то далекому пению….

И куда только девался Бутыгин с его матерщиной, и наши обсыпанные пылью грязные, промасленные спецовки, и бесконечные, бесчисленные пазы в кирпичных стенах, и голод, и холод, и война…

Гальванической мглойВзбаламученных тучНеуклюже,Вперевалку, ползкомПробираются в гавань суда.Синеногие молнииЛягушками прыгают в лужи,Голенастые спастиШвыряетТуда и сюда…

Дух захватывает от этого простора, от этого буйного ритма, от этого насыщенного грозой воздуха…

Ах, как хорошо жить на свете!

7

Мы отпросились у Бутыгина и втроем пошли провожать Синьора.

Мы сидели на низенькой, врытой в землю скамеечке у ворот польского приемного пункта и ждали» Синьора. А из ворот то и дело выходили какие-то парни — одни держали форму под мышкой, другие сбрасывали с себя старье и тут же облачались в новенькое серо-зеленое одеяние. Они все весело и громко переговаривались по-польски, видимо, подтрунивали друг над другом, посмеивались.

Было часов десять утра, но солнце стояло уже высоко и начинало припекать. Середина улицы была залита яркими лучами, и только по краям, под чинарами, еще сохранилась прохладная тень. Мы сидим на скамеечке, колем плоскогубцами урючные косточки, жуем сладковатые пряные зерна, а под ногами журчит арык, и рядом переодеваются новоиспеченные польские солдаты, что-то кричат друг другу и смеются.

— Чего это они? — спрашивает Миша и закладывает в плоскогубцы косточку Щелчок — и зерно падает в ладонь, а скорлупа летит в арык.

— Один говорит: «Ты пойди сегодня к своей девице, погрейся. Скоро будешь в снегу по колено», — перевожу я. Я немного понимаю по-польски — уроки Синьора не прошли даром. — А другой говорит: «Хорошо еще по колено, а то, может быть, по пояс, отморозишь себе все, что ты тогда делать будешь?»

Солнце светит, арык журчит, сидят на корточках ребята в форме, посмеиваются, и трудно представить себе, что, может быть, через несколько дней они будут в бою. А вот и Синьор. Он выходит из ворот и останавливается, щурится на солнце, мы кидаемся к нему, собираемся поздравить, но у него какое-то странное лицо — то ли от солнца, которое бьет ему прямо в глаза, то ли…

— Нет, — говорит он, и я вижу слезы в его глазах, — они не берут меня, я им не нужен.

— Постой, как это не нужен? Ты ведь сам, добровольцем.

— Им нужны солдаты. А мою болезнь еще лечить надо. Операцию делать надо. Они не могут…

Мы молчим. Что тут скажешь… Сидя на корточках у арыка, молча глядят на нас парни в серо-зеленой форме. Они как-то примолкли все сразу на мгновение и только глядят в сторону Синьора. Какая-то странная, торжественная минута. В их глазах и сожаление, и участие, и еще что-то, я даже не знаю, как это назвать. И только потом, по дороге обратно, когда мы все четверо медленно идем в сторону комбината, я вдруг догадываюсь.

— Может, оно и к лучшему, — говорю я Синьору. — Ты же не знаешь, какая у них будет судьба.

— Какая судьба? Я не знаю, и они не знают. Но у меня и у них должна быть одна судьба, понимаешь?

— Понимаю.

— Я себя сам… Я сам себя будут не уважать, понимаешь?

— Это чепуха… Чепуха это все ты болтаешь, — волнуется Махмуд, — ты же не виноват. И потом — ты же на самом дело не можешь, помнишь, как там было, когда насыпь делали?

— Вот что, — говорю я, — есть один шанс, одна надежда.

— Какая?

— Надо поговорить с Генрихом — он же хирург. Очень хороший хирург.

Они все останавливаются как вкопанные. Стоят и смотрят на меня так, словно я пророк какой-то.

— Это же… Это же великая идея, — восклицает Миша и тормошит меня. — Ты же… Ты же просто гений, Славка. Пошли к Генриху! Он не откажет, я уверен.

Вернулась Женька. Я пришел с работы, а она сидит посредине нашей карусели, прислонившись спиной к столбу, и плачет, а бабушка и Анна Павловна ее утешают.

— Ну ладно, Женя, будет тебе, ведь не умерла же твоя мама, жива она, — говорила Анна Павловна и гладила Женьку по голове. — Ну вышла замуж за другого — мало ли что в жизни бывает…

Но Женька не успокаивалась, плечи ее содрогались, а бабушка уговаривала ее выпить воды.

— Выпей, Женечка, глоточек сделай, сразу легче будет.

Она всегда была убеждена, что вода помогает в таких случаях. Но и вода не помогла. Женька отпила из стакана, чуть утихла, а потом плечи ее опять колыхнулись и она закашлялась. Она кашляла долго и надсадно, каким-то клокочущим глубоким кашлем, так, что даже у меня стало ныть в груди.

— Господи, Женя, — всплеснула бабушка руками, — где это ты так?

— А, тогда, в степи… Я на снегу лежала, — сквозь слезы говорила она, всхлипывая. — Потом болела, меня выходил и… А вот кашель никак не проходит — вот уж сколько…

— Кто ж тебя выходил?

— Нашлись люди… Дед Митрич, Шурка, доктор один…

— А тетя Поля? Куда она девалась?

— Не знаю. Как в степи меня тогда бросила, так с тех пор ничего не знаю.

— Почему ж ты сразу не вернулась, Женя?

— Сперва плохо еще себя чувствовала. А потом на станцию меня устроили, телеграфисткой я научилась. Работала, деньги получала. И паек…

Она немного успокоилась. Видно, рассказ о том, что было, утешал ее как-то, а мы наперебой стали задавать вопросы. Только Иван Платонович стоял в стороне у окна и молча курил под шумок: занятая Женькой, Анна Павловна не обращала на него внимания.

— Ты хоть бы знать о себе дала, — сказала Анна Павловна. — Ведь мать убивалась как, себя корила. Она, может, оттого и…

Анна Павловна не договорила, но все мы поняли, что она хотела сказать.

— Я посылала телеграмму, — вздохнула Женька, — а ответа не получила. Затерялась, наверно.

— А больше не писала?

— Нет. Больше не писала. А вы откуда узнали, где я?

— Мы?

Анна Павловна, бабушка и я переглядываемся. Мы ничего не знали. Мы понятия не имели, где она.

— Ты о чем, Женя?

— Ну, письмо, которое пришло в милицию. Меня же милиция вызывала.

Мы опять переглядываемся. Ничего не можем понять. И тут взгляд мой падает на майора. Он сосредоточенно курит, глядя в окно, но одним глазом косит сюда и прислушивается. Я вижу, как он прислушивается.

— Иван Платонович, вы ничего не писали насчет Жени?

— Я запрос сделал, — говорит он хрипло. — Попросил милицию начать розыски. Ну, вот они, видимо, и нашли.

Так вот оно, какое дело! Мы тут ахали, охали, горевали, вспоминали, а он пошел и заявил куда надо — и вот, пожалуйста.