Замок - Франц Кафка

— Значит, ты все-таки подождешь Ольгу?

— Я не понимаю, почему ты все время спрашиваешь одно и то же, — сказал К. — Я не могу больше задерживаться, потому что дома меня ждет невеста.

Амалия оперлась на локоть, она не слышала ни о какой невесте. К. назвал имя, Амалия такой не знала. Она спросила, знает ли о помолвке Ольга; К. полагал, что, вероятно, да. Ольга ведь видела его с Фридой, к тому же в деревне такие новости распространяются быстро. Амалия, однако, уверила его, что Ольга этого не знает и что это сделает ее очень несчастной, потому что она, кажется, любит К. Прямо она об этом не говорит, так как она очень скрытна, но любовь все равно невольно себя выдает. К. был убежден, что Амалия ошибается. Амалия улыбнулась, и эта улыбка, хотя она была печальна, освещала ее угрюмо сосредоточенное лицо, делала молчание говорящим, делала чуждое понятным, выдавала какую-то тайну, отдавала какое-то до сих пор сберегавшееся достояние, которое хотя и можно было снова отобрать, но уже никогда — целиком. Амалия сказала, что она, конечно же, не ошибается, нет, она знает даже больше, она знает, что и К. неравнодушен к Ольге и что, хотя предлогом для его посещений служат какие-то там послания Барнабаса, на самом деле он приходит только ради Ольги. Но теперь, поскольку Амалия все знает, он может уже не относиться к этому так строго и приходить чаще. Только это она и собиралась ему сказать. К. покачал головой и напомнил о своей помолвке. Амалия, казалось, придавала этой помолвке не слишком большое значение, решающим для нее было непосредственное впечатление: ведь К. стоял перед ней все-таки один; она только спросила, когда же К. познакомился с этой девушкой, он же всего несколько дней в деревне. К. рассказал о вечере в господском трактире, на что Амалия сказала только, что она была очень против того, чтобы его вели в господский трактир. В свидетельницы этого она призвала и Ольгу, которая как раз вошла с целой охапкой дров в руках, свежая и раскрасневшаяся с мороза, оживленная и сильная, словно работа пробудила ее от обычного тяжелого оцепенения. Она бросила дрова на пол, непринужденно поздоровалась с К. и сразу спросила про Фриду. К. многозначительно взглянул на Амалию, но та, казалось, не считала, что ее слова опровергнуты. Немного разозлившись на это, К. подробнее, чем сделал бы это в другое время, рассказал о Фриде, описал, в каких тяжелых условиях она все-таки ведет в школе что-то вроде домашнего хозяйства, и, спеша закончить рассказ — он ведь хотел сразу идти домой, — так забылся, что на прощание пригласил сестер как-нибудь его навестить. Тут, правда, он испугался и замолчал, и Амалия тотчас же, не оставив ему времени сказать еще хоть слово, объявила, что приглашение принято; теперь и Ольга была вынуждена присоединиться к ней и сделала это. Однако К., неотступно преследуемый мыслью о необходимости побыстрее распрощаться и чувствовавший себя неуютно под взглядом Амалии, не замедлил безо всякой уже дипломатии признаться, что его приглашение было совершенно необдуманным и продиктовано было только его личными чувствами, но что он, к сожалению, не может оставить его в силе, так как между Фридой и Барнабасовым домом существует какая-то сильная, ему, впрочем, совершенно непонятная вражда.

— Это не вражда, — сказала Амалия и поднялась со скамьи, сбросив за спину одеяло, — вражда — это было бы слишком много; просто она повторяет то, что говорят все. Ну иди же, иди к своей невесте, я вижу, как ты торопишься. И можешь не бояться, что мы придем, я ведь сказала это только в шутку, со злости. Но ты можешь приходить к нам чаще, для этого, наверное, препятствий нет, ты ведь всегда можешь отговориться Барнабасовыми посланиями. И чтобы тебе это было еще легче, скажу, что Барнабас, даже если он принесет для тебя послание из Замка, не сможет идти еще и в школу, чтобы передать его тебе. Он не может столько бегать, бедный мальчик, он изматывается на этой службе, тебе придется самому прийти за своей запиской.

К. еще ни разу не слышал, чтобы Амалия произносила такую длинную речь, да и звучала она иначе, чем обычно, в ней было что-то вроде величия, которое почувствовал не только К., но, очевидно, даже и Ольга — давно привыкшая к ней сестра. Она стояла чуть поодаль, снова в своей привычной позе: сцепив руки на животе, расставив ноги и слегка ссутулившись, глаза ее были устремлены на Амалию, но та все время смотрела только на К.

— Это ошибка, — сказал К., — большая ошибка, если ты думаешь, что к ожиданию Барнабаса я не отношусь серьезно. Привести мои дела с инстанциями в порядок — это мое самое большое, собственно, мое единственное желание. И Барнабас должен мне оказать в этом содействие, многое в моих надеждах связано с ним. Он, правда, один раз уже очень меня разочаровал, но там я сам был виноват больше, чем он, все происходило в неразберихе первых часов, я думал тогда, что за одну маленькую вечернюю прогулку смогу всего добиться, и в том, что невозможное оказалось невозможным, я тоже обвинил его. Это повлияло даже на мое мнение о вашей семье, о вас. Но это в прошлом, я думаю, что теперь понимаю вас лучше, вы ведь… — К. поискал точное слово, не смог сразу найти и удовлетворился тем, что подвернулось, — вы, может быть, более покладисты, чем кто-либо из здешних деревенских жителей, насколько я их сейчас знаю. Но теперь, Амалия, ты снова смущаешь меня тем, что принижаешь если и не саму службу твоего брата, то, во всяком случае, то значение, которое она имеет для меня. Может быть, ты не посвящена в дела Барнабаса, тогда все хорошо, и пусть все остается как есть, но если ты посвящена — а у меня скорей такое впечатление, — тогда это плохо, тогда это означало бы, что твой брат меня зачем-то обманывает.

— Не волнуйся, — сказала Амалия, — я не посвящена, и ничто не могло бы склонить меня к тому, чтобы я позволила себя посвящать, ничто не могло бы склонить меня к этому, даже уважение к тебе, ради кого я все-таки многое бы сделала, потому что мы, как ты сказал, покладисты. Но дела моего брата — это его дела, я ничего о них не знаю, кроме того, что случайно против моей воли иногда услышу. Вот Ольга может дать тебе исчерпывающие сведения, она ведь — его доверенная.

И Амалия ушла сначала к родителям, с которыми пошепталась, потом — в кухню; она ушла не попрощавшись с К., словно знала, что он останется еще надолго и никаких прощаний не нужно.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

К. все еще стоял в некотором удивлении; Ольга засмеялась и утащила его к скамейке у печи, она, кажется, в самом деле была счастлива, что они теперь могут посидеть здесь одни, но это счастье было спокойным, ревность его определенно не омрачала. Именно благодаря отсутствию ревности, а следовательно, какой бы то ни было суровости, К. было с ней хорошо; он с удовольствием смотрел в ее голубые — не зовущие, не властные, а робко устремленные на него, робко выдерживавшие его взгляд глаза. Было похоже, что предостережения Фриды и хозяйки обострили не его чувствительность ко всему, что было здесь, а его внимательность и находчивость. И он засмеялся вместе с Ольгой, когда она удивилась, почему он именно Амалию назвал покладистой: ведь Амалия какая угодно, только, вообще-то говоря, не покладистая. На что К. объяснил, что похвала относилась, разумеется, к ней, к Ольге, но Амалия такая властная, что она не только присваивает себе все, что в ее присутствии говорится, но и тебя заставляет добровольно все ей отдать.

— Это верно, — заметила Ольга, становясь серьезной, — даже более верно, чем ты думаешь. Амалия моложе меня и моложе Барнабаса, но именно она все решает в семье — и когда у нас радость, и когда горе; правда, на нее и груз ложится больший, чем на всех, — и радости, и горя.

К. нашел это преувеличенным: Амалия ведь только что сказала, что, например, о делах брата она не заботится, Ольга же, напротив, все о них знает.

— Как мне тебе это объяснить? — сказала Ольга. — Амалия не заботится ни о Барнабасе, ни обо мне, она не заботится, собственно, ни о ком, кроме родителей: за ними она ухаживает день и ночь, и сейчас вот опять спросила, чего им хочется, и пошла на кухню готовить им, ради них себя превозмогла, чтобы встать, потому что уже полдня как болеет и лежит здесь на скамье. Но хотя она о нас и не заботится, мы зависим от нее так, словно она здесь старшая, и если бы она нам в наших делах советовала, мы бы, конечно, ее слушались, но она этого не делает, мы для нее чужие. Ты же хорошо знаешь людей, ты пришел из чужих краев, скажи, разве она не кажется и тебе на редкость умной?

— На редкость несчастной она мне кажется, — сказал К., — но как же согласуется с вашим уважением к ней то, что, например, Барнабас пошел на эту посыльную службу, которую Амалия не одобряет, может быть, даже презирает?

— Если бы он знал, что ему еще делать, он бы эту посыльную службу, которая его совсем не удовлетворяет, сразу бросил.

— А разве он не квалифицированный сапожник? — спросил К.