Деревянная грамота - Далия Трускиновская

— Вот что, девица-разумница, — соблюдая вежество, молвил Стенька. Сейчас мне тебя в Замоскворечье вести недосуг, а после вечерни подходи-ка к Земскому приказу, я к тебе выйду, и вместе пойдем, я уж кумова брата уговорю!

— Да уж встречу тебя, Степан Иванович! — весело пообещала Авдотьица.

Стенька собирался сказать девке еще что-то приятное, но вдруг увидел сбоку от нее такое, что слово застыло у него на отверстых устах, словно бы залетевший в рот земскому ярыжке плотно сбитый снежок.

Он замахал Авдотьице рукой — уйди, мо, сгинь, скройся! — но было поздно…

— Коли Томила подбил Лучку в накрачеи идти, то искать их следует где-то при «Ленивке», — рассудил Тимофей. — В накры бить — это еще поучиться надобно.

— Во что бить? — удивился Данила.

Он, как всегда, услышав незнакомое слово, сперва сделал вид, будто все понимает. Когда о накрах и накрачеях поминал Третьяк Матвеев — Данила не стал задавать вопросов, боясь скоморошьих шуточек. А Тимофей — не шутник, ругнет, но растолкует.

— Ты в прошлом году бои на Москве-реке глядеть бегал? Грохот слышал? Ну так то — в накры били.

— А зачем?

— А Бог их ведает. Так заведено. Может, ежели кто из бойцов заорет чтобы не слышно было.

— Или для бодрости, — подсказал Семейка.

— А мне сказывали, будто накрами тайные знаки подают, — добавил Богдаш. Когда стенке наступать, когда отступать. И сдается, что так оно и есть. Стенка-то длинная, человек до полусотни стоит, от крыла до крыла не докричишься.

— Постой-ка! Значит, тот, кто в накры бьет, одной из стенок помогает? Не могут же обе стенки разом отступать и наступать! — возразил Данила.

— А что же — может, и помогает, — уклончиво заметил Богдаш. — Так, выходит, Настасья обещала тебе сама разобраться, где Томила и где Авдотьица? А ты и поверил? Девке-то?

— А что — ему самому в «Ленивку» идти? — спросил Семейка. — Или неглинских зазорных девок расспрашивать? В «Ленивке»-то ему живо ребра переломают!

— Точно — подведут муде к бороде! — Богдаш, довольный, что съязвил насчет Данилиной безбородости, сам своему словечку и расхохотался.

Данила, как ни странно, совершенно не обиделся. Желвак сказал то, о чем он и сам думал. Ни в «Ленивке», ни в банях, ни даже на Неглинке правды не узнаешь.

Правда — там, куда обманом забралась Авдотьица.

Она проникла на чужой двор, выдав себя за сестру покойной хозяйки, и проявила любопытство к мертвому телу. А как ушла — так и вспомнили, что никакой сестры у хозяйки не было. Девка же Авдотьица приметная — надо думать, одна на всю Москву такая. Может, когда семейство того ткача, или кто он там, село скрести в затылках — что бы этот приход означал? — то кто-то из мужиков и вспомнил, что на Неглинке, говорят, богатырского роста блядина дочь обретается…

— А что, товарищи, — вдруг сказал Данила, — не в Хамовниках ли разгадка? Тело ведь туда отвезли… Не побродить ли там?

— Ну и что ты там искать собрался? — хмуро спросил Тимофей. — Сам не ведаешь?

— Не ведаю. Да только оттуда начинать надобно. Если скоморохи забрали тело — не на руках же унесли, на санях вывезли. Может, кто чего и заметил, ребятишки те же…

— Чушь ты несешь, — Тимофей был неумолим. — Ну, выехали из ворот сани, в санях рогожный куль! Поди знай, что в том куле! Да и когда это было!

Данила только рукой махнул.

Скверно было на душе — он понимал, что из-за него Авдотьица, может, и жизни лишилась.

В эту ночь он был на конюшнях дневальным. Тимофей и Богдаш ушли спать, Семейка задержался.

— Я с тобой посижу, посторожу, а ты вздремни, свет, — предложил он. А завтра ни свет ни заря отправляйся в Хамовники. Мне тоже это дельце не нравится… Томила — скоморох не простой, коли с кулачными бойцами связан. Ты там походи вокруг да около и, свет, спозаранку добеги до Москвы-реки, может, что и увидишь.

— А что там видеть, кроме снега да льда?

Семейка вздохнул.

— Ин ладно, — молвил. — Пора, выходит, учить тебя следы читать. Знающий человек на конское лайно поглядит да и скажет, когда конь прошел недавно ли, давно ли. А на снегу такие порой следы остаются — прямо хоть сразу вслух выговаривай. Вот ты там поброди да сверху погляди.

— А коня взять можно?

— Что, от полтины уж рожки да ножки остались?

Данила развел руками.

Время было позднее, спрашивать разрешения — не у кого. Семейка почесал в затылке, хмыкнул и решил, что случай позволяет маленькое самоуправство.

— Бери Голована. Да гляди — не проспи!

Что было, то было — поспать Данила любил. Но и подводить Семейку, самовольно позволившего ему взять коня, тоже не мог. Потому, приказав себе дремать чутко, он подхватывался за ночь раз пять, не менее, и, наконец, решив, что хватит мучаться, тихонько пошел седлать Голована.

Выведя его в особо для таких дел устроенную калитку у Боровицкох ворот, Данила спустился с бахматом на лед Неглинки и вскоре был уже на льду Москвы-реки. Чем по улицам, где всякиму решеточному сторожу давай отчет, так умнее уж по реке.

До места, где у Крымского брода летом стоял наплавной, «живой» мост, Данила добрался без приключений. Дальше, как он полагал, уже начиналась Хамовническая слобода — и он, помня наставления Семейки, внимательно разглядывал снег и лед. Ничего любопытного в сумерках, понятное дело, не увидел, зато проехал едва ли не до Воробьевых гор.

Сильно недоумевая, каких сведений ждет Семейка и почему этот нехристь сам не поехал искать загадочных следов, Данила повернул обратно. И заметил издали странную суету на льду. Какие-то темные тени мельтешили, то слипаясь в ком, то рассыпаясь. Данила прибился поближе к берегу, чтобы не торчать вместе с вороным конем на белом поле.

Сперва ему показалось, что там кто-то терпит бедствие. Опять же, ветер донес крики. Потом он понял, что бедствие происходит по каким-то законам. Черный ком то расползался, то возникал заново. Понять, что происходит, Данила никак не мог. Лед стоял такой толщины, что провалиться под него могла разве что каптана весом со Спасскую башню. Бывало, что на лед сверху скидывали свежих покойников. Но покойника-то подобрать недолго вот разве что прямо на реке и панихиду по нему отслужить…

Головану стоять надоело, да и всадник начал мерзнуть. Данила проехался вдоль берега туда-сюда, опять затаился в удобном местечке и пригляделся, тем более, что и светать начинало. Возня на льду продолжалась. Неужто она и была нужна Семейке?

И тут ангелы небесные сжалились над ним. За спиной он услышал далекий скрип полозьев. Обернулся — и увидел небольшой обоз, вытекающий из-за речной излучины. Данила принялся считать сани — досчитал до восьми, а еще было несколько конных.

Когда обоз резво миновал его убежище, он подтолкнул пятками Голована и поехал следом. Для обозных — чужой, которого незачем бояться, потому что один, а для тех, кто на льду колобродит, — обозный, чуть приотставший.

И все равно мало что увидел и понял Данила. Разве что отступивших к берегу мужиков в тулупах, числом не менее трех десятков, да истоптанный, изгвазданный снег.

Возле вытащенных на берег плотов «живого» моста он от обоза отстал и поднялся на берег. Наступало утро, Москва-река опять становилась дорогой для пеших и конных, так что тем мужикам придется со льда уходить — иначе уж больно часто придется уступать дорогу.

Предположив, что мужики как на льду были ватагой, так и по берегу ватагой пойдут, Данила свернул в первый же переулок, поехад наугад и выехал к деревянной церковке. Вроде бы той, где они с Семейкой ждали Авдотьицу… Найдя заветренное местечко, стал ждать — не будет ли в близлежащих улочках галдежа, потому что вряд ли такая орава пойдет тихо…

Где-то тут был двор, на который привезли мертвое тело. Но отличить его среди прочих Данила не сумел, все заборы одинаковы, длинные, серые, и чем отличаются ворота — тоже не понять. Авдотьица-то, поди, когда выслеживала, по пальцам считала, а они с Семейкой не догадались…

Голоса зазвучали — да и стали стихать. Данила чуть себя по лбу не хлопнул — ведь здешние дворы наверняка по два выхода имели, к улице и к реке! Он без размышлений поскакал на голоса, завернул за угол — и увидел, что от ватаги осталось всего-то человека четыре. Остальные уже были за высоким забором.

Из четырех трое собирались уезжать — их ждали санки. Один стоял в калитке и что-то им внушал на прощание. Данила прищурился. Человек был высок, телосложения под тулупом не разобрать, а борода вроде рыжая…

Решение парень принял быстро — послал Голована вперед и проскакал чуть ли не впритирку к забору, проскочил между ним и санками, да и наметом вперед! Отчаянная ругань понеслась вслед, и неудивительно — люди еле успели отскочить.

Но то, что ему было нужно, Данила увидел. Человек в калитке, остроносый и узколицый, с короткой рыжей бородой, со светлыми тонкими прядями из-под мехового колпака, был Сопля. Тот самый, от которого увел сообразительный Семейка…