Ноа - Марк Леви

class="p1">– Немного времени? У нас его больше нет. Но я не думаю, что после того, как Лучин развернул пассажирский самолет, он решится убить иностранную журналистку.

– Он на все способен. Пожалуйста, одумайся, – взмолилась Корделия.

– С такими ставками? Да чем я рискую? Парой недель в камере и экстрадицией? Если все обернется плохо, помните: израильтяне своих не бросают. А еще имейте в виду, что на стадионе два гардероба и, судя по имеющейся у меня информации, я окажусь в правом. Помните, я на вас рассчитываю.

Дженис оборвала связь. Она встала, с удивлением отметив, что чувствует только спокойствие и решительность. Найдя Марику на кухне, она предложила ей чем-нибудь помочь.

– Я помою старших в душе, а вы, если хотите, можете искупать младшего в ванночке, – откликнулась Марика. – Это будет несложно. Мне кажется, что вы неплохо поладили.

– Мне тоже так показалось. – Дженис широко улыбнулась и подхватила малыша на руки.

В ванной на нее неожиданно нахлынули давно забытые детские воспоминания. Укладывая мальчика, она запела песенку, которую по вечерам пел ей отец. Малыш быстро заснул, и Дженис на цыпочках вышла.

Марика ждала ее в гостиной. После ужина они выпили за свержение тирана и за свободу.

Бутылка водки и доверительная беседа стали ее последними воспоминаниями об этом дне.

* * *

Утро пятницы, Минск

Дженис проснулась в тишине. Она выглянула за дверь, прошла в гостиную и на кухне возле кофейника обнаружила записку.

Не буду вас будить, пользуйтесь моментом.

Я вернусь только к вечеру, вторые ключи висят в прихожей.

До вечера,

Марика

Дженис перерыла сумку в поисках одежды, которая выдержит непростые времена. Выбор пал на джинсы, теплый свитер для холодных ночей и кожаную куртку, которая станет ей второй кожей. Потом вытащила маленький тряпичный рюкзачок, положила в него паспорт и ноутбук. Накрасилась – редкое дело, – бросила последний взгляд на себя в зеркало и захлопнула дверь в квартиру, оставив ключи там, куда их повесила Марика. Когда она найдет их вечером, она наверняка поймет.

Прогулявшись под зимним солнцем до Центрального вокзала, Дженис села в автобус до Витебска. Дорога должна занять три часа. Она обещала Эфрону статью для журнала выходного дня, и принятое ею решение ни в малейшей степени не уязвляло ее профессиональную совесть.

Минск справедливо называют серым городом, зато в сельской местности Дженис нашла определенное очарование – голые деревья выстроились вдоль дороги, как призрачные часовые, – и пришла к выводу, что она, возможно, мыслит не так трезво, как ей хотелось верить. Она подумала о Марике – ей она оставила почти все имевшиеся у нее наличные в качестве платы за еду. Она надеялась, что та не обидится. Потом ее мысли обратились к малышу, которого ей так понравилось обнимать. Пожалуй, это к лучшему, что у нее не может быть детей, она всегда считала себя образованной, но слишком плохо воспитанной, чтобы чувствовать себя виноватой за то, что предается излишествам.

Когда автобус уже подъезжал к месту назначения, перед ее глазами предстало лицо Антона с его роскошной бородой, и она наконец поняла, что ее так привлекло в нем во время этой короткой встречи: его взгляд лучился обаянием.

– Не время впадать в меланхолию, – проворчала она, выходя из автобуса.

Судя по карте, до Музея Шагала отсюда было десять минут пешком. Она быстрым шагом прошла по улицам Витебска, пряча руки от ледяного ветра под воротником куртки.

Музей выглядел жалко. Домишко из красного кирпича с цинковой крышей и тремя трубами, на фасаде – деревянная дверь и три зарешеченных окна.

– Скромно, да? – Голос за спиной заставил ее подскочить от неожиданности.

Она развернулась и увидела перед собой до крайности тощего и строгого на вид мужчину. Его хрупкое тело было облачено в старое шерстяное пальто серого цвета. Дженис поразилась, что он обратился к ней по-английски.

– Вы выглядите неместной и, кажется, очень замерзли, – продолжал он в ответ на ее удивленный взгляд. – Может, зайдете? Внутри тепло. Чашечка кофе нас выручит.

На стенах дома, в котором Марк Шагал провел детство, Дженис обнаружила произведения религиозного искусства. Пока хранитель музея зажигал газовую плитку и ставил на нее старый металлический кофейник, она осмотрела второй зал, полностью посвященный рисункам художника. «Зарисовки домашней жизни, дар его дочери», пояснил хранитель.

– Скромно, но очень аутентично, – сказал он, подойдя к ней. – Могу я узнать, что привело вас в Витебск?

– Я должна написать статью о Шагале для моей газеты, – ответила Дженис. Она больше не боялась говорить о своей профессии.

– В таком случае вы не могли найти места лучше, – заключил мужчина.

Он отвел ее в небольшой уголок во втором зале и включил проектор. На стене появились первые кадры черно-белого фильма о жизни художника.

Хранитель говорил без остановки, он так любил художника, что посвятил ему всю свою жизнь. Дженис записывала все: ей нужно было выйти на шесть страниц. К тому моменту, как они распрощались, она набрала достаточно материалов, чтобы удовлетворить Эфрона.

В Минск она вернулась поездом, пересадок делать было не нужно. По дороге она написала статью на ноутбуке и несколько раз ее перечитала. А когда сочла, что все готово, написала своему главному редактору письмо и включила телефон-раскладушку, который ей дал Антон. Плевать она хотела на инструкции по безопасности.

Эфрон!

Скоро у меня будут большие проблемы. Это не новость, но на сей раз я хотела бы, чтобы ты узнал об этом от меня. Не злись, это ради благого дела. Если хорошенько подумать, так всегда и было. Когда поймешь, что со мной случилось, позвони Коллинзу и скажи ему не вмешиваться до понедельника. Он проговорился во время нашей встречи в Лондоне, я в курсе, что ты мне уже помог. Я ничего не знала, и из-за твоей деликатности чувствую себя еще более виноватой за то, что тебе наговорила перед уходом из редакции. Я тебе пишу, потому что мне опять будет нужна твоя помощь. Не знаю, когда я смогу вернуться в Тель-Авив, не знаю даже, увижу ли снова мой милый дом во Флорентине. Да, все настолько серьезно. Позвони Давиду, скажи ему, как я его люблю и что все мое – его, даже если он в этом сомневается. Тебя я тоже люблю – как наставника, которым восхищаются и которого уважают. Не положено такое говорить своему начальнику, но ты для меня значишь намного больше, чем начальник. Спасибо тебе за доверие, за то, каким требовательным ты был все эти годы, и за терпение.

И последнее.