Горький мед, сладкий яд - Ирина Надеждина

Глава 40

Вечер удался. Ника смотрела на Владислава и думала, что он немного отвлекся от малоприятных забот дня. Все шутили, смеялись. Алик и Катя почувствовали себя теперь совершенно взрослыми. Потом все ударились в свои школьные воспоминания.

– У нас биологичка была, – рассказывал Сергей. – Кличка у нее была Муха. У нее были волосенки такие каштаново-рыжеватенькие, непонятно как взбитые, носик туфелькой и конопушки. По школе она ходила в белом халате нараспашку, и этот халат у нее сзади трепыхался, как крылышки. Вообще она постоянно суетилась, как настоящая муха. Так вот любимой темой нашей Мухи были близнецы. Палыч, ты не смейся, ты послушай, это очень свежий взгляд. Почти как теория Дарвина. Мы, когда хотели, чтобы она нас не спрашивала, начинали на нее наезжать и просить рассказать нам о близнецах. При этом мы изображали такую живую и неподдельную заинтересованность, что вряд ли кто-то мог сказать, что мы каждое ее слово об этих близнецах наизусть знаем. Так минут пять в начале урока поупрашиваем, а потом она сдается и начинает рассказывать. Пока она рассказывает, мы делаем кому что нужно. Если она успевала закончить свои байки до звонка, тогда мы начинали задавать вопросы, порой самые нелепые. Заранее договаривались, кто спрашивать будет. Вот как-то и моя очередь дошла. Ну, я тяну руку, а сам понятия не имею, что бы такое спросить. Дело было в десятом классе и, по мнению определенной части наших учителей, мы о сексе понятия никакого не имели, откуда дети берутся тоже знали понаслышке. И вообще секса у нас не было. Обратила Муха на меня внимание, спрашивает, что меня заинтересовало, а я возьми да ляпни: «Тамара Ивановна, а откуда близнецы берутся?» У нее челюсть отвалилась, она смотрит на меня, как на чудище какое-то. Я во вкус вошел, смотрю, весь класс уже на партах лежит, и продолжаю: «Как будущий отец я должен знать, как от этого по возможности уберечься». Ее совсем чуть кондрашка не хватила. Она бедненькая позеленела, конопушки ярко-оранжевыми стали, и еле лепечет: «Сережа, что ты такое говоришь?» Весь класс умирает, а я продолжаю настаивать. Мушка с силами собралась и выдает такую теорию, при этом то краснея, то бледнея: «Представь себе, что женщина, которая… которая… в общем, которая уже месяца два замужем, едет, например, на… на брычке». Она так и сказала «брычка». Я еще и переспросил, на чем. Муха уже приободрилась и так поуверенней говорит: «На брычке. Телега такая в деревне есть. Вот. Едет она, едет, брычка трясется по неровной дороге, а клетки у нее внутри и раздвояются. Вот так потом получаются близнецы». Состояние у всех было такое, что животы посводило от смеха, и сказать никто уже ничего не мог. Мне этого мало показалось, и я продолжаю: «А в городе они откуда берутся? У нас же дороги почти ровные и „брычки“ не ездят». Она слегка призадумалась и говорит: «Ну, может, какой другой транспорт трясет». Вы, мужики, маршрут «двадцатку» помните? Я на нем в школу ездил. Там всегда народу было, как сельдей в бочке, и автобусы вечно были такие разбитые, что трясло в них нещадно. И тут я выдал о наболевшем: «Это что ж получится, если жена моя будет в „двадцатке“ ездить? Эти штучки начнут в геометрической прогрессии делиться? А чем я их потом кормить буду?» Класс рыдал. Муха подошла и так по-матерински погладила меня по плечу, потому что выше уж никак не доставала, и ласково мне говорит: «Не волнуйся, Сереженька, тебе еще об этом думать рано. А когда ты вырастешь, будет какой-нибудь другой транспорт». Не знаю, что я еще сморозил бы, вопросы, вероятно, нашлись бы, а смерть всего класса на уроке биологии и учителя от скромности моих вопросов вечно меня бы тяготила, но вовремя прозвенел звонок, – Сергей с улыбкой посмотрел на смеющихся до слез собеседников и добавил: – Не знаю я, босс, на чем твои родители на работу и на каком месяце ездили, но покойный Павел Александрович, видно, вовремя узнал об этой теории и больше одного раза ездить жене не позволил. А то было бы вас не двое, а не знаю сколько.

– Да уж, Шмелев, мысль ты хорошую до нас донес, – Владислав обратился к Алику: – Алена, ты в детстве спрашивал, почему у дедушки брат, у второго дедушки брат, нас с Вальком двое, а ты один. Так вот с Зосей мы исключительно пешком всегда ходили.

– А у меня прикол тоже был с учительницей биологии. Мы сюда переехали из Тбилиси, когда мне было шестнадцать лет. Тоже, как раз десятый класс. Класс у нас был дружный, влился я в него легко, без проблем, – начал рассказывать Гена. – Все было хорошо, но ЕОТ говорил я еще с сильным акцентом. Выговорился я только годам к двадцати двум. Биологичка у нас была молодая, только после университета. И звали ее Татьяна Дмитриевна. Пришла она к нам уже во второй четверти. Мы как раз «Онегина» изучали. Вот привел ее директор к нам, представил, что, мол, новая учительница биологии, закончила не что-нибудь, а Киевский университет и так далее, но самое интересное, что имени ее он не назвал. Его кто-то срочно позвал, и он ушел. Остались мы с новой учительницей. Стоит она и не знает, с чего начать. У нас уже самые коварные планы созревать начали. Тянет один орел руку и чуть ли не кричит: «Как вас зовут?» Она так загадочно и говорит: «А зовут меня Татьяна Дмитриевна. Отца моего звали Дмитрий». Тут из меня «Онегин» так и попер. Я с галерки голос и подаю: «Усопший грешник Дмитрий Ларин, смиренный раб и бригадир, под камнем сим вкушает мир». Все дружно грохнули, а она строго сказала, что у нас не урок литературы и что моя реплика не просто не к месту, а очень глупа. Почему-то после этого за ней закрепилось отчество не Дмитриевна, а Ларьевна. Это, естественно, за глаза. Судить о ее познаниях в биологии было не мне. Дальше учебной программы мы на полстрочки не выходили. Зато она постоянно вызывала у нас массу всяких интересных мыслей. Она была такая худая, что трудно себе представить. Кроме того, да простят меня присутствующие здесь дамы, она была совершенно плоская, но зачем-то носила лифчик. Лифчики у нее были вообще замечательные – бретельки от них сползали не с плеча, а почему-то в сторону шеи. Вообще это была эротика для дистрофиков – барышня такая, что можно было дверь перед ней не открывать, она и так просунулась бы в щелку, классно одетая, но почему-то всегда в платье с большим вырезом, в вырезе торчат сплошные кости, и время от времени к шее выезжает бретелька от лифчика. Шея у нее была невероятно тонкая. Можно было подумать, что она у нее вот-вот под тяжестью головы переломится. Мы по поводу ее внешности всегда довольно едко острили. Стоило ей войти в класс, как начинали судорожно закрывать форточки. Она как-то спросила, зачем мы это делаем. Я скромно так глазки потупил и сказал, чтоб на нее не дуло, чтоб сквозняка не было. Она почему-то истолковала это по-своему и стала оказывать мне знаки внимания, какие может оказывать учительница влюбленному ученику. Я обычно глазки продолжал опускать, а весь класс умирал. Вот вызывает она меня как-то уже в конце четвертой четверти к доске. Мы ударно повторяли весь пройденный материал, готовились к экзаменам. Я выхожу с опущенными глазками под всеобщее хихиканье. Она строго указкой по столу постучала, брови сдвинула и призвала всех к тишине. Я стою у доски и думаю, как бы мне не начать ржать, больно уж меня распирало. Она так ласково и говорит: «Гена, расскажи о половом процессе». Весь класс снова начал покатываться со смеху. Она опять указкой по столу, бровки сдвинула и к тишине призывает. Только все унялись, я выдаю так проникновенно: «Понимаете ли, я не могу вам этого рассказать». Она удивилась: «Почему? Ты что, не повторял?» «Повторял, – говорю, – и неоднократно». – «Так повтори еще раз. Расскажи, как этот процесс происходит», – предлагает она и показывает на плакат с инфузориями туфельками. «При всех не могу», – скорбно так говорю я. Она удивилась почему, а я еще скорбнее ответил, что при всех я стесняюсь. В классе стоял буквально рев. Она сменила все цвета радуги за секунду, вкатила мне пару, пожаловалась директору и вызвала родителей.