Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - Семен Букчин

Между людьми «с убеждениями» и людьми без таковых и поместился Профан. Конечно же, это только маска человека, выдающего себя за несведущего. На самом деле у Профана есть своя позиция, и вполне определенная. Отвергая партийное служение, Дорошевич позже скажет: «Я слуга общества и больше ничей» (IV, 178). Исходя из этого, он склонен более всего доверять здравому смыслу, как присущему «всякому русскому человеку». Впрочем, зная российскую историю, можно, конечно, сказать, что Дорошевич в известной степени если не льстил русскому народу, то переоценивал его здравомыслие. Но в любом случае он надеялся на него. Как будет показано далее — до последнего.

Что же до маски Профана, то почему и не прикинуться простаком? Тем более что маску эту в свое время надевал и весьма идейный Николай Константинович Михайловский. Трудно утверждать наверняка, что молодой Дорошевич использовал намеренно псевдоним, которым вождь либерального крыла народничества подписывал свои статьи в «Отечественных записках» в 70-е годы. Но писания знаменитого публициста смолоду привлекали его. В очерке «Николай Константинович», посвященном десятилетию со дня смерти Михайловского, он припомнит дни своей юности, когда вместе с друзьями «проводил ночи напролет где-то на чердаках» в спорах «над его мыслями».

«Его статьи гремели нам, как гром.

И после них нам было бодрее и легче дышать, как после пронесшейся грозы.

Воздух наполнялся озоном.

И в этом озоне бродили мысли в наших головах»[147].

Их личное знакомство, патриарха народнической публицистики и уже приобретшего немалую славу фельетониста газеты «Россия», состоится в начале 1900-х годов, о чем рассказ впереди. А пока отметим, что, несмотря на увлечение статьями Михайловского, Влас тем не менее с юности сопротивлялся идеологической обязательности. Это его сопротивление было сродни сопротивлению Чехова, продемонстрированному последним в письме к А. Н. Плещееву в 1888 году: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист <…> Я ненавижу ложь и насилие во всех видах… Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались»[148]. Это, собственно, и была чеховская «общая идея», близкая Дорошевичу, верившему в незашоренного идейно, «гармоничного человека» как в основу жизни. Чехов хочет быть «свободным художником». Дорошевич — свободным журналистом.

Поэтому не случайно темой первых же заметок Профана в «Волне» становится независимость прессы: «Как сказал раньше, я не принадлежу к числу фельетонистов, составляющих штат существующих газет и журналов и за соответствующий гонорар обнажающих свои шпаги. Это дает мне возможность с большим удобством поговорить о царящих у нас литературных нравах и воздать должное „козлищам“ и „овцам“ нашей печати <…> Может ли служить Суворин образцом безукоризненного редактора, а „Новое время“ беспристрастной газетой, не покровительствующей заведомо спекулятивным компаниям?.. Возьмите представителей „крупной“ московской прессы, получивших от Рыкова, директора Скопинского банка, „безвозвратные“ ссуды. Припомните только историю других петербургских газет, и вы увидите целый ряд „деяний“ крупной прессы, не уступающих проделкам мелких газеток, которые, пользуясь меньшим значением, должны довольствоваться меньшими кушами»[149].

Это была довольно громкая заявка «заштатного фельетониста», и вполне вероятно, что издатель испугался возможных неприятностей. Ситуация в прессе была более чем тревожной. В апреле 1884 года правительство закрыло журнал «Отечественные записки». Конечно, «Волна» ни в малейшей степени не походила на журнал Салтыкова-Щедрина. Хотя в одном из первых номеров, откликаясь на критику, прозвучавшую в ее адрес со страниц «Новостей» О. К. Нотовича, сотрудник журнала П. В. Заведеев (Поль-За) горделиво отмечал, что «Волне» «решительно нечего заимствовать у „Москвы“, ей даже нечего заимствовать и у „Будильника“, и одновременно пытался сравнивать „Волну“ с „Отечественными записками“ на том основании, что оба издания являются литературно-художественными»[150].

Во всяком случае, не только «Дневник Профана» не появился в последующих номерах «Волны», но и сам его автор, хотя и укрытый псевдонимом, исчез со страниц журнала до конца года. В первом номере за 1885 год под криптонимом В.Д. были опубликованы куплеты «С заднего крыльца», в которых обличался «тип концессионера», добившегося «кредита и веры» не «умом и знаньем дела», а «лишь пронырством». На этом сотрудничество Дорошевича с «Волной» прекратилось, а вскоре, в начале 1886 года, прекратился и сам журнал. Собственно, его угасание началось уже в первый год. Отказался сотрудничать Л. Пальмин, обидевшийся на выпад журнала против «Осколков» и Н. Лейкина и ответивший на него стихотворением «Журналу „Волна“»:

Названье кстати тут, конечно:Волна всегда недолговечнаИ в миг падет сама собой…[151]

Чехов, заметивший в переписке с Лейкиным, что Пальмин «не по-рыцарски поступил, напечатав в „Московском листке“ письмо, в котором отказывается от сотрудничества в „Волне“, не объясняя мотивов», вскоре сам прекратил сотрудничество в «этом грошовом журнальчике»[152].

Вряд ли расставание с «Волной» было некоей катастрофой для Дорошевича, хотя, вероятно, он и связывал определенные надежды с «Дневником Профана» как с возможностью заявить о себе. Но само положение «заштатного фельетониста» было шатким, и он, конечно же, параллельно с сотрудничеством в «Волне» пытался наладить контакты с другими изданиями. Две юморески удалось напечатать в «Будильнике», позже появились публикации в «Русском сатирическом листке»[153]. Среди последних был рассказ «Отомстила (История одной любви)» — вариация, только уже на русской почве, рассказа о графине и клоуне, опубликованного в «Волне».

Но он искал стабильного пристанища, возможности и постоянного писания, и надежного заработка. Таким пристанищем поначалу показалась новая газета «Голос Москвы», первый номер которой вышел 1 января 1885 года. Ее появление, как и одновременный выход другой новой московской газеты «Жизнь», знаменовало характерные сдвиги в газетном деле в России, начавшиеся еще в 60-е годы, когда царила в основном «идейная» пресса, представлявшая шестидесятничество как духовное сопротивление режиму. Но даже в ту пору петербургская «Северная пчела» отмечала появление нового читателя, которого интересовал не столько толстый журнал с солидной «направленческой» позицией, сколько наполненная новостями газета: «Число читателей увеличилось до такой степени, что буквально на каждом шагу вы встречаетесь с какой-нибудь газетой. Всякий лавочник или приказчик, пользуясь минутой досуга, хватается за газету. В мясных лавках и даже на улицах постоянно встречаются их листы, где-нибудь на скамейке присядет с газетным листом какой-нибудь грамотей, и вокруг собирается группа слушателей. Иной с трудом разбирает текст по слогам, а все-таки читает, и притом вслух»[154]. Этот процесс — расширения и демократизации читательской аудитории — набирал силу вместе с модернизацией всей российской жизни второй половины XIX века, включая экономику и социальные реформы. Хотя отставание от Западной Европы было более чем очевидным: к примеру, в Германии в самом начале 1890-х годов выходило около 9900 периодических изданий, в то время как в России всего 712.