Мадрапур - Робер Мерль

– Нет, нет и нет! – кричит Пако с искренней, но отчасти сознательной забывчивостью.

– Да, да и да! – говорит миссис Банистер.– Вы это сказали! А потом вы пригрозили надавать ей оплеух! Странная угроза, адресованная даме!

Мадам Эдмонд не может вынести торжествующего вида миссис Банистер. Она наклоняется вправо и, сильно грассируя, говорит:

– Мюрзек не более дама, чем вы.

Миссис Банистер пропускает этот выпад мимо ушей, а Робби, встряхивая кудрями, серьёзным голосом говорит:

– Но какое имеет значение, кто что сказал! Мы все приложили руку к тому, чтобы она ушла! И все несём за это ответственность!

В разговор вступаю я:

– Все, кроме бортпроводницы.

– Это верно,– говорит Робби.

– Нет,– со смущённым видом говорит бортпроводница.– Это не совсем верно. Я ограничилась тем, что сказала мадам Мюрзек, что она имеет право остаться. Я не настаивала на том, чтобы она это сделала.

Тут меня удивляет Блаватский. Однако мне бы не следовало удивляться, ибо Блаватский, проголосовав вместе с Пако, бортпроводницей и мной за то, чтобы провести повторную жеребьёвку, исключив из бюллетеней имя Мишу, уже выказал известную склонность к состраданию. Но мне пока ещё трудно признать за ним это качество – может быть, из-за его инквизиторских пристрастий.

Глухим голосом он говорит:

– Я сожалею, что подал мадам Мюрзек мысль покинуть самолёт. Для меня это был способ оказать на неё давление, чтобы заставить её замолчать! Я был поражён, когда она восприняла мой совет буквально! Высаживаться одной, в полной тьме, среди этого холода, даже не зная, где ты находишься!.. Такое решение мне совершенно непонятно!

Караман, у которого совесть чиста, так как он почти не вступал с Мюрзек в пререкания, не склонен, следуя Блаватскому, подвергать себя самокритике:

– Знаете, откровенно говоря, у неё был такой вид, будто этот индус её околдовал. Она могла добровольно последовать за ним,– гримаса и быстрый взгляд в сторону Робби,– и выйти вместе с ним…. из колеса времени.

Такая версия не лишена правдоподобия, но, к моему большому удивлению, Робби не поддерживает её. Он молчит и с огромным вниманием смотрит на Блаватского.

– Нет, нет! – говорит Блаватский, и выражение его глаз скрыто толстыми стёклами очков.– Это мы своей бранью выгнали её из самолёта!

Наступает молчание.

– Вы правы, мистер Блаватский, нам следовало её удержать,– с благодушным видом и самым нежным своим голоском говорит вдруг миссис Банистер.– Я не утверждаю, что надо было это сделать в ту минуту, когда она уходила. Нет. Раньше. Мы должны были по-другому реагировать на её язвительные реплики.– И она сокрушённо вздыхает.

– That was difficult, my dear,– говорит миссис Бойд.– The woman was the limit! [20]

– Это верно,– говорит миссис Банистер с ангельским видом, и нимб святости вокруг чёрных волос ей очень к лицу. Она снова вздыхает.– Но мы не должны были принимать её правила игры и отвечать ей ударом на удар. Нам в самом деле надо признать: мы сами способствовали тому, что она так разбушевалась.

Эта исполненная чувствительности речь не может не удивить, но, принимая во внимание, что круг обуревают сейчас евангельские настроения, она производит некоторое впечатление. Думаю, я бы тоже попался на эту удочку, если бы сорочий взгляд миссис Банистер не скользнул сквозь щёлку век в сторону Мандзони, подстерегая его реакцию.

То ли неумышленно, то ли намеренно (ибо она, пожалуй, вовсе не такая простушка, какою выглядит) миссис Бойд путает своей приятельнице все карты, неожиданно поднимаясь с места.

– Я полагаю,– говорит она с шаловливой улыбкой,– что мне пора пойти попудрить нос.

С видом маленькой девочки она хихикает, берёт в правую руку сумочку крокодиловой кожи, мелкими шажками проходит через левую половину круга, приподнимает занавеску и входит в туристический класс.

Раздается испуганный крик. Я срываюсь с кресла, пересекаю круг, занавеска снова раздвигается. Появляется миссис Бойд, бледная, почти теряющая сознание, с прижатой к сердцу левой рукой. Она шатается, я едва успеваю её подхватить. Она смотрит на меня округлившимися глазами и говорит прерывающимся голосом:

– Это ужасно. Я только что видела привидение.

– Да нет же, мадам,– твёрдо говорю я.– Привидений не бывает.

– Я видела его так же, как вижу вас,– лепечет миссис Бойд.

Миссис Банистер поднимается и подбегает к нам одновременно с бортпроводницей.

– Можете её отпустить, мистер Серджиус, я ею займусь,– говорит миссис Банистер и хлопает ресницами.

– Спасибо,– говорю я.– А я пойду посмотрю, что её так испугало.

Я приподнимаю занавеску и вхожу в туристический класс. Но не успеваю сделать ещё шаг, как застываю на месте. В третьем ряду, справа от прохода, в ближайшем к иллюминатору кресле в профиль ко мне сидит мадам Мюрзек – руки на сумке, глаза закрыты, кости лица обтянуты кожей, точно у мумии.

– Мадам! – говорю я сдавленным голосом.

Никакого ответа. Она не шевелится. Значит, я тоже обманут призраком? Я подхожу поближе, протягиваю правую руку и кончиками пальцев дотрагиваюсь до её плеча.

Реакция ошеломительная. Она поворачивается всем туловищем и изо всех сил ребром ладони бьёт меня по руке. И разъярённо кричит:

– Что за манеры? Какая муха вас укусила? Что вам от меня нужно?

У меня за спиной раздается смех. Я оборачиваюсь. Это Блаватский.

– Ошибки быть не может,– говорит он, страшно растягивая слова.– Это она!

Глава девятая

Все повскакали с мест и в полной растерянности сгрудились позади нас – все, кроме Пако, который не решается оставить Бушуа.

– Мадам,– начинает Блаватский, и его глаза блестят за стёклами очков,– вы должны объяснить нам…

– Прошу прощения, мистер Блаватский,– перебивает его бортпроводница.– Об этом не может быть и речи, пока мадам Мюрзек не возвратится в первый класс и не выпьет чего-нибудь горячего.

Мы все одобряем это предложение. Столпившись в центральном проходе и между креслами туристического класса, мы неподвижно и молча стоим перед Мюрзек, за её спиной.

Удар по руке, который она мне нанесла, явился, должно быть, чисто рефлекторной реакцией на неожиданность, а возможно, и следствием того отвращения, какое она испытала, когда впервые за многие годы к ней прикоснулся мужчина, ибо теперь, собравшись с последними силами, чтобы ответить бортпроводнице, Мюрзек просто сахар и мёд.

– Я тысячу раз благодарю вас, мадемуазель, за вашу любезность,– говорит она сладким голосом,– но я совершенно не намерена подвергать пересмотру решение, принятое моими спутниками, которые постановили меня изгнать. Я это вполне заслужила. И буду твёрдо на том стоять. И я смиренно прошу всех простить меня за те злые слова, которые я наговорила. Впрочем, я ни за что бы не стала сюда возвращаться, даже в туристический класс, если бы с первых же шагов по земле,– здесь она вся содрогается и у неё расширяются глаза,– я не ощутила, как что-то отталкивает меня назад. Короче говоря,– продолжает она дрожащим и тусклым голосом, и на её жёлтом лице отражается мучительное отчаяние,– я почувствовала, что я нигде не нужна, ни в самолёте, ни на земле.– При последних словах она прячет лицо в ладони.

– Но вы не можете здесь оставаться, мадам,– говорит бортпроводница,– здесь слишком холодно.

– Когда я оказалась на земле,– продолжает Мюрзек, поднимая голову и дрожа всем телом,– а я и злейшему своему врагу не пожелаю того, что я там пережила,– я неожиданно вспомнила, что поначалу вы предложили выдворить меня в туристический класс. Это придало мне мужества, я рискнула снова подняться на борт. И я надеюсь, вы позволите мне отбывать наказание, которое вы на меня наложили, именно здесь, где я сейчас нахожусь.

Это сказано, пожалуй, слишком красиво и в слишком приподнятом стиле. Я смотрю на неё. Поначалу я просто не знаю, что думать. Или, вернее говоря, мне приходит в голову мысль, что Мюрзек с потрясающим мастерством разыгрывает перед нами роль лицемерки и, надев на себя эту новую маску, сохраняет под ней в неприкосновенности своё настоящее, злобно кривляющееся лицо. Но, поразмыслив, я так больше не считаю. Этот немного вычурный язык принадлежит только ей. Изысканное произношение, изящество оборотов, даже когда она говорит людям гадости,– это её жанр. К тому же передо мной женщина, начисто лишённая юмора и такта. Кусок скалы эта Мюрзек. Цельная натура. Монолит. А теперь монолит внезапно качнулся в ангельскую сторону.

Сжав колени, положив симметрично обе руки на сумку, с квадратными плечами и напряжённым затылком, она говорит тихим, приглушённым голосом, глядя на нас своими синими глазами, говорит не то чтобы с кротостью, но с каким-то непреклонным смирением. Должно быть, она очень замёрзла, ибо я замечаю, что в паузах между фразами её сухие, потрескавшиеся, бескровные губы начинают дрожать.

Ошеломлённые, мы молчим. В туристическом классе проход между рядами очень узкий, и мы стоим, тесно прижавшись друг к другу. Когда мы наконец обретаем дар речи, поднимается невнятный гул, мы тихо, вполголоса обсуждаем услышанное, и наши реплики звучат особенно неразборчиво оттого, что трудно понять, кто именно это говорит, так плотно все обступили Мюрзек.