Сорок пять - Александр Дюма

– Ну знаешь, черта с два развлекли бы меня музыкой в дни, когда я был влюблен в госпожу де Конде!

– Да, но ведь тогда были влюблены именно вы, сир.

– Безумно влюблен, – ответил король.

Тут снова послышалось какое-то ворчанье, весьма похожее на насмешливое хихиканье.

– Вы же сами понимаете, что это совсем другое дело, сир, – сказал Жуаез, тщетно пытаясь разглядеть, откуда доносятся странные звуки. – Дама, наоборот, равнодушна, как истукан, и холодна, как льдина.

– И ты рассчитываешь, что от музыки лед растает, а истукан оживет?

– Разумеется, рассчитываю.

Король покачал головой.

– Конечно, я не говорю, – продолжал Жуаез, – что при первом же взмахе смычка дама устремится в объятия дю Бушажа. Но она будет поражена тем, что ради нее устроен весь этот шум. Мало-помалу она освоится с концертами, а если они не придутся ей по вкусу, мы пустим в ход актеров, фокусников, чародеев, прогулки верхом, – словом, все забавы, какие только можно. Так что если веселье вернется не к этой скорбящей красавице, то уж, во всяком случае, к самому дю Бушажу.

– Желаю ему этого от всего сердца, – сказал Генрих, – но оставим дю Бушажа, раз он уж так затрудняется покидать в настоящее время Париж. Для меня отнюдь не необходимо, чтобы именно он выполнил мое поручение. Но я надеюсь, что ты, дающий такие превосходные советы, ты не стал бы, подобно ему, рабом какой-нибудь благородной страсти?

– Я? – вскричал Жуаез. – Да я никогда за всю мою жизнь не был так свободен, как сейчас!

– Отлично, значит, тебе делать нечего?

– Решительно нечего, сир.

– Но мне казалось, что ты в нежных отношениях с какой-то красоткой?

– Ах да, с любовницей господина де Майена, Эта женщина меня обожала.

– Ну так что же?

– Ну так вот. Сегодня вечером, прочитав дю Бушажу наставление, я покинул его и направился к ней. Прихожу, совершенно взбудораженный теориями, которые только что развивал, – уверяю вас, сир, я воображал, что влюблен почти так же, как Анри, – и передо мной оказывается женщина вся дрожащая, перепуганная. Прежде всего мне пришло в голову, что у нее кто-нибудь сидит и я явился некстати. Стараюсь успокоить ее – напрасно, расспрашиваю – она не отвечает. Хочу поцеловать ее, она отворачивает голову. Я нахмурился – она рассердилась. Тут мы рассорились, и она заявила, что, когда бы я к ней ни явился, ее не будет дома.

– Бедный Жуаез! – рассмеялся король. – Что же ты сделал?

– Черт побери, сир, я взял шпагу, плащ, низко поклонился и вышел, даже не оглянувшись.

– Браво, Жуаез, ты просто герой! – сказал король.

– Тем более герой, сир, что, как мне показалось, бедняжка вздохнула.

– Тем не менее ты ушел?

– И явился к вам.

– И ты к ней больше не вернешься?

– Никогда… Если бы у меня было брюшко, как у господина де Майена, я, может быть, и вернулся бы, но я строен и имею право быть гордым.

– Друг мой, – серьезным тоном сказал король, – для спасения твоей души этот разрыв – дело очень благотворное.

– Может быть, оно и так, сир, но пока что я целую неделю буду скучать, не зная, чем заняться и куда девать себя. Вот мне и пришло в голову предаться сладостной лени: право же, скучать очень занятно.., раньше у меня такой привычки не было, и я нахожу ее очень тонной.

– Еще бы это не было тонно, – заметил король, – скуку-то в моду ввел я.

– Вот, сир, я и выработал план: меня осенило, пока я шел от паперти Нотр-Дам к Лувру. Каждый день я буду являться сюда в носилках. Ваше величество будете читать молитвы, я стану просматривать книги по алхимии или лучше даже – по морскому делу, ведь я моряк. Заведу себе собачек, чтобы они играли с вашими. Потом мы будем есть крем и слушать рассказы господина д'Эпернона. Я хочу также пополнеть. Затем, когда возлюбленная дю Бушажа развеселится, мы найдем другую женщину, веселую, и вгоним ее в тоску. Но все это мы будем делать не двигаясь с места, сир: хорошо чувствуешь себя только в сидячем положении, а очень хорошо – в лежачем. Какая здесь мягкая подушка, сир! Видно, что ваши обойщики работали для короля, который изволит скучать.

– Фу, как это все противно, Анн, – сказал король.

– Почему противно?

– Чтобы мужчина в таком возрасте и занимающий такое положение, как ты, стремился стать ленивым и толстым! Как это отвратительно!

– Не нахожу, сир.

– Я найду тебе подходящее занятие.

– Если оно будет скучным, я согласен.

В третий раз послышалось ворчание. Можно было подумать, что слова, произнесенные Жуаезом, рассмешили лежащую в кресле собаку.

– Вот умный пес, – сказал Генрих. – Он догадывается, какую деятельность я для тебя придумал.

– Что же это такое, сир? Горю нетерпением услышать.

– Ты наденешь сапоги.

Жуаез в ужасе отшатнулся.

– О, не требуйте от меня этого, сир, это идет вразрез со всеми моими мыслями!

– Ты сядешь верхом на коня.

Жуаез так и подскочил.

– Верхом? Нет, нет, я теперь не признаю ничего, кроме носилок, разве ваше величество не слыхали?

– Кроме шуток, Жуаез, ты меня понял? Ты наденешь сапоги и сядешь на коня.

– Нет, сир, – ответил герцог самым серьезным тоном, – это невозможно.

– А почему невозможно? – гневно спросил Генрих.

– Потому.., потому что.., я адмирал.

– Ну и что же?

– Адмиралы верхом не ездят.

– Ах, вот как! – сказал Генрих.

Жуаез кивнул головой, как дети, которые упрямо решили не слушаться, но все же слишком робки, чтобы никак не ответить.

– Ну что ж, отлично, господин адмирал Франции, верхом вы не поедете. Вы правы – моряку не пристало ездить на коне. Зато моряку весьма пристало плыть на корабле или на галере. Поэтому вы немедленно отправитесь в Руан по реке. В Руане, где стоит ваша флагманская галера, вы тотчас же взойдете на нее и отплывете в Антверпен.

– В Антверпен! – возопил Жуаез в таком отчаянии, словно он получил приказ плыть в Кантон или в Вальпараисо.

– Кажется, я уже сказал, – произнес король ледяным, не допускающим возражений тоном, как бы утверждавшим его право верховного начальника и его волю монарха. – Сказал и повторять не желаю.

Не пытаясь сопротивляться, Жуаез застегнул свой плащ, надел шпагу и взял с кресла лежащую на нем бархатную шапочку.

– И трудно же добиться от людей повиновения, черт побери! – продолжал ворчать Генрих. – Если я сам иногда забываю, что я – господин, все, кроме меня, должны были бы об этом помнить.

Жуаез, ледяной и безмолвный, поклонился, положив, согласно уставу, руку на рукоять шпаги.