Над океаном - Владимир Смирнов

— Как?

Кучеров помолчал, глядя вперед, выпятил губы и с коротким вздохом сунул лицо в маску; защелкивая ее, пробубнил в нос разочарованно:

— Кучкой...

Он пару раз сжал кулаки и взялся за штурвал.

— Ты вот что... Ты поешь. Возьми термос. В себя придешь.

Николай с трудом отвел глаза от приборов, осторожно снял руки со штурвала и, помедлив, спросил:

— Командир... ты о чем?

— Да так. Спросил, любит ли тебя твоя жена. Глупо. Извини. Все.

— Д-да... Да вроде. А что?

— А ничего. — Саня подвигал плечами. — Любит — я сам видел, — равнодушно сказал он и поглядел зачем-то в темноту, за борт. — А термос вон там, ага. Штурман! Принял управление.

— Командир, разворот лево двадцать пять.

Корабль мягко лег на крыло; покатились по кругу шкалы компасов; накренилась «птичка» авиагоризонта.

— Прямо... Командир, через двадцать минут выходим в рассвет.

— Выходим? Не-ет, друг мой штурман. Входим! Входим в рассвет. Экипаж! Бравая команда! Все слышали?

— Да, командир, — отозвался сиплым от бессонницы и усталости голосом Агеев. — Правильно говоришь — входим. Рассвет...

— Командир! — включился тревожный голос Щербака. — В районе рандеву с караваном — шторм. Крыло какого-то там фронта.

— Источник?

— Радиоперехват. НАВИП[10] для наших торговых судов.

— Та-ак... Штурман, когда рандеву?

— Расчетно — через пятьдесят пять минут. Ну, час — я же не знаю, как они там идут...

Савченко тронул Кучерова за колено и показал глазами вперед. Кучеров поднял глаза.

Впереди был свет.

Кучеров прикрыл уставшие глаза — веки были словно опухшие, они будто с трудом налезали, как севшая рубашка; и он подумал, что над океаном всегда есть свет, всегда, любой, самой темной ночью, над океаном плывет свет. Но впереди был свет другой — впереди был новый день. Новая жизнь.

Рассвет... Мало кто знает, что такое рассвет. Целой жизни бывает мало, чтоб узнать ему цену.

Ночь кончилась. Пора выключать ночную подсветку. Начинался день. И долгая, долгая дорога была позади. И долгая и трудная дорога ждала впереди. Но ночь кончилась!

Они летели над облаками, сплошным облачным полем, которое наливалось изнутри сине-розовым светом — это далеко внизу, из-за горизонта, из черных, провальных глубин, вставало наконец солнце.

Но впереди, рядом, облачный покров обрывался, и там, за его краем, словно падала вниз темнота, обрезанная снизу светом.

Резко, словно отсеченное гигантским ножом, оборвалось внизу облачное одеяло — и в непостижимой глубине открылся океан.

Кто-то тихо ахнул в наушниках.

Они летели, нарушая все законы природы и света.

Они, находясь в тени облаков, под которыми далеко вставало солнце, висели в полумраке, лишенном даже звезд, а внизу сиял в торжественном свечении океан. Далеко, в плывущей розово-голубой дымке, сказочными искрами-блестками вспыхивали и гасли солнечные блики, и выпуклая морщинистая поверхность, бесконечная зеленая и ониксово-мраморная равнина, была иссечена застывшими белыми морозными плетями. Там, внизу, несся, свистел, каруселил над рассветным океаном атлантический свирепый шторм.

Здесь малооживленный район, далекий от основных судоходных трасс и коммуникаций. Никто из них в этом районе раньше не был, но каким своим и давно знакомым все кажется. А разве не свое, подумал Кучеров, если они, развернув машину к дому, через несколько часов окажутся на завтраке среди своих — окажутся дома. Конечно, свое — вон он какой маленький, наш шарик!

Кучеров потер перчаткой глаза и резко надавил глазные яблоки — так, что в разноцветной темноте поплыли, закачались вспыхивающие кольца. Открыл глаза. Да, лучше. Конечно, устал. Особенно усталость всегда чувствуется на рассвете. Он покосился на часы «Полетное время». Скоро они встретят караван, а там и домой.

Он помотал головой и нарочито резко бросил помощнику:

— Не зевай! Чем больше зевать будешь и расслабляться, тем хуже!

Николай виновато кивнул и старательно встряхнулся. Сейчас ему покажется, что в кабине холодно, подумал Кучеров, и его начнет трясти поганый мелкий озноб утомления.

Он ткнул кнопку вентилятора. Маленькая вертушка тихонько взвыла и швырнула в лицо Савченко струю прохладного воздуха. Савченко вздрогнул и неожиданно улыбнулся глазами — и вдруг, нажав кнопку СПУ, негромко и медленно сказал — не прочитал, а сказал:

— «Два равных мира есть, две равные стихии: мир дня и ночи мир, безумства и ума, но тяжки грани их — часы полуночные, когда не властен свет и расточилась тьма...»

Ту-16 летел над штормовым океаном, но сюда, на высоту двенадцати километров, не долетало ни малейшее дуновение, ни самый слабый отголосок того ветра, что завывал и бесновался внизу.

— Это Брюсов так писал, — негромко сказал через паузу в молчащие наушники Савченко. Ему никто не ответил.

Савченко вопросительно глянул на Кучерова, тот кивнул. Савченко со вздохом облегчения щелкнул кнопкой — и маска тяжело отвалилась от его лица и закачалась у подбородка слева. Савченко извернулся, достал жестянку с виноградным соком и откупорил ее.

В кабине густо запахло садом.

Запахло ветвью, благодатной и благодарной, тяжелой от листвы и плодов, запахло садом, влажным от солнечной росы.

Кучеров глубоко, старательно вдохнул этот запах. Он хотел земли, сыро и густо пахнущей, прохладной под босыми ногами, такой, какой она была тогда, много лет назад, когда он последний раз был у своего учителя и друга, старого летчика, искалеченного войной, родного дядьки и бывшего сослуживца-однополчанина отца; «дядь Толь» тормошил спящего на ходу племянника и совал ему ключи от гаража: «На, сынок, выгони машину, покуда я кой-чего прихвачу...» — и дружище Казбек, старый лопоухий лохматый пес, дружелюбно потягивался у будки и заинтересованно наблюдал, как мальчишка заводит мотор старенького «Запорожца». И опять у Кучерова заныло сердце — он так и не приехал попрощаться со своим верным другом, наставником и учителем, он был далеко и ничего, ничего не знал. Он не мог услышать, как звал его в свои последние минуты верный своему воспитаннику-любимцу уходящий навсегда старый летчик...

— Командир, на пеленге пятнадцать наблюдаю крупную цель и рядом с ней шесть, нет, семь средних и малых. Полагаю, группа боевых кораблей в ордере.

— Почему боевых? — Кучеров еще видел капли росы на дрожащей ветке у окна и старика, с наслаждением и шумным удовольствием пьющего колодезную воду из сверкающего льдистыми каплями ведра.

— По ордеру! — удивился Агеев.

— А, ну да...

— Командир, где-то тут бродит «Рэйнджер», — негромко предупредил-напомнил штурман.

— «Рэйнджер», тип «Форрестол», водоизмещение восемьдесят тысяч, вооружение — семьдесят самолетов, восемь вертолетов «Си Кинг», четыре катапульты, три на восемь пусковых установок «Си Спарроу», не считая других мелких брызг, — лихо отбарабанил, как на зачете, из кормы Георгий.