Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге

Тем не менее, как это обычно бывает, злонамеренная клевета сделала свое черное дело: Готфрид Берман был заклеймен позором. Томас Манн вынужден был выступить в защиту репутации не только издателя, но и своей собственной и отреагировал незамедлительно: вместе с Германом Гессе и Аннете Кольб опубликовал в газете «Нойе Цюрхер Цайтунг» официальное опровержение на клеветническую статью. «Доктор Берман в течение трех лет с полной отдачей сил и при тяжелейших обстоятельствах старался достойно продолжить издательское дело в духе его создателя. […] Подписавшиеся под этим протестом Герман Гессе и Аннетте Кольб находятся всецело на стороне издательства, доверяют ему в будущем публикацию своих сочинений и заявляют, что брошенные господином Шварцшильдом серьезные упреки, вкупе с намеками, а также облыжными обвинениями, абсолютно необоснованны и наносят огромный ущерб несправедливо оскорбленному».

Умеренное, по сравнению с грубыми выпадами Шварцшильда, скорее сдержанное, нежели воинственное заявление, но… сделанное не в поддержку Клауса и Эрики, особенно Эрики, которая с беспримерной ненавистью травила Бермана за проводимую им издательскую политику и потому уже несколько лет упрекала отца в том, что тот не соглашается поменять это издательство на другое, к примеру на амстердамское «Кверидо», тоже печатающее произведения писателей-эмигрантов. «Я повздорила со стариками, — писала Эрика брату Клаусу еще в сентябре 1933 года, — и из-за кого? Из-за Бермана! Этот слизняк осмеливается писать нашему Волшебнику о тебе и Хайнерле, да еще в таком тоне, какой я, твоя родная сестра, […] никогда и ни при каких обстоятельствах не позволила бы себе. Он не выбирает выражений и бесстыдно оскорбляет тебя. […] Волшебник на это только улыбается: „Да, об Аисси он не может хорошо говорить“. […] Эта грязная свинья Берман жаждет везде и на всем нажиться и откровенно пишет об этом — он хочет, чтобы все эмигранты всю свою жизнь держали язык за зубами, иначе у него, у этого дерьма, в Германии возникнут неприятности, это уж ясно как день. […] Я только недавно бранила его, но наш глупый и нерешительный Голушка постыдно бросил меня в споре [с отцом] одну; и тут уж я так разозлилась, что написала отцу письмо и больше не виделась с ним. (Причем стоит подчеркнуть, что высочайший суд в лице мамы очень несправедливо и немного бесцеремонно обошелся со мной, так что я не могла не обращать внимания на эту низкую игру.)

В общем, все обстоит так, как я и предсказывала твоему отцу уже много месяцев тому назад: нельзя оставаться у „Фишера“, это неверный выбор — он ведет лишь к фальши, порождает зло, двусмысленное и нетерпимое во всех отношениях положение, где уже невозможно отличить „человеческое“ от „политического“».

Неужели Эрика не понимала, что своим переходом в какое-нибудь издательство, официально признанное эмигрантским, Томас Манн предаст тем самым своих прежних читателей; неужели она не представляла себе, сколь многим был обязан отец издательству, которое все эти годы последовательно и необычайно умно продвигало его? Не было бы никакой Нобелевской премии без договора с Самуэлем Фишером на издание «Будденброков»! И неужели она ни разу не задумалась над причинами, почему старшее поколение Фишеров, Самуэль и Хедвиг, обеспокоенные и в то же время слепо верящие в возвращение старых добрых времен упорно противились, подобно Альфреду и Хедвиг Прингсхайм, покинуть пределы Германии?

В отличие от матери, Эрика не признавала никакой пощады, когда сталкивалась с нерешительностью отца, наблюдая его робкие тактические действия и знаменитые поиски «золотой середины». После появления в газете «Нойе Цюрхер Цайтунг» статьи в защиту Бермана под заглавием «Протест» она прекратила с отцом всякие отношения. «Выходит, доктор Берман — первая личность, с кем после образования Третьего рейха, если исходить из твоего утверждения, несправедливо обошлись и в защиту кого ты наконец открыто высказался. […] Твое первое слово „за“ относится к доктору Берману, а первое слово „против“ — твой первый официально высказанный „протест“ после создания Третьего рейха — направлен против Шварцшильда и „Дневника“ (в „Н. Ц. Ц.“!!!) […]. Берману удается второй раз[89] толкнуть тебя на предательство и вонзить нож в спину всему эмигрантскому миру, иных слов для определения этого поступка я не нахожу. Наверное, ты очень рассердишься на меня за это письмо, я к этому готова, ибо знаю, что делаю. […] Твоя благосклонность к доктору Берману и его издательству просто непоколебима, создается впечатление, будто ты готов всем пожертвовать ради них. Постепенно, но верно ты теряешь меня, и если эту потерю ты тоже сочтешь жертвой, то можешь и ее присовокупить ко всем предыдущим».

И тут — в который раз! — пробил час Кати Манн: теперь ока взяла инициативу в свои руки и еще раз явила окружающим блестящий миротворческий дар. Сначала она поставила на место Эрику: «По моему мнению, необходимо уметь прощать человека, которого ты высоко ценишь, даже когда он совершает какие-то действия, вызывающие твое неприятие». Ей конечно известно, что по природе своей она, Катя, более терпима, чем дочь. Естественно, молено эту терпимость назвать и слабостью, но в самом ли деле дочь считала невозможным для себя проявить хоть раз снисхождение к определенным вещам и подойти к ним с других позиций? «Кроме меня и Элизабет ты — единственный человек, к кому Волшебник по-настоящему привязан всем сердцем, и потому твое письмо так сильно обидело его и причинило нестерпимую боль. То, что этот твой шаг доставит ему много неприятностей и огорчений, я предсказывала […]. Но я никак не ожидала, что твое неприятие зайдет так далеко, что ты готова пойти на разрыв с ним. И по отношению ко мне, поскольку я часть его, это тоже очень жестоко».

«Часть его» — в этом слышится покорность судьбе, сознание собственной несостоятельности, но в то же время ее слова свидетельствуют о понимании значимости мужа и гордости за него. Если проанализировать Катино высказывание, многое становится понятным. Очень часто «часть» помогает раскрыться и развить возможности «целого». Именно в этом Катя и видела свое предназначение, ощущая себя его частью, которая необходима мужу для успешного творчества. Служение Томасу Манну — писателю Катя сделала смыслом и задачей всей своей жизни.

Так она понимала свою роль в жизни мужа и была готова ей соответствовать в любой конфликтной ситуации, хотя чрезмерная суровость Эрики ранила ее в самое сердце. Спор должен быть решен, и решен с учетом здравого смысла и обеих точек зрения. «Вам как никому другому известно, — писала она в 1936 году. Дизель Франк, — что я не всегда соглашаюсь с Томми, но я всегда стараюсь уважать его точку зрения». Поэтому письмо, адресованное строптивой дочери, могло означать лишь первый шаг при разрешении крайне обострившейся ситуации.

Вторым шагом в этом направлении была попытка убедить Волшебника в необходимости принципиального объяснения своей позиции, что изначально исключило бы всякие сомнения насчет его убеждений. И конец этим сомнениям положило знаменитое письмо Эдуарду Корроди, редактору литературного раздела газеты «Нойе Цюрхер Цайтунг», который заявил, что не стоит отождествлять немецкую литературу с эмигрантской, ссылаясь при этом на такую величину, как Томас Манн, — ведь он же не считает себя эмигрантом. Писатель не смолчал, он недвусмысленно осудил национал-социалистскую Германию и заявил о своей солидарности с эмигрировавшими из страны коллегами-писателями. Без проявленного Катей терпения, ее доверия и решительной поддержки, а также без ее готовности разделить с мужем ответственность за любые последствия такого шага, это письмо никогда бы не было написано.

Немецкоязычная эмиграция ликовала: к ней присоединился — наконец-то! — очень значительный союзник; Клаус и Эрика тоже были счастливы: «Спасибо, поздравляю, желаю удачи, счастья», — телеграфировала дочь через три дня после публикации письма. Катина реакция была более сдержанной: «Все было не настолько безоблачным, — писала она Клаусу еще до появления письма в печати, — и стоило мне многих лет жизни. Удовлетворит ли наконец статья „эмиграцию“, я не знаю; она направлена не столько против Корроди, сколько против отечества, и означает, пожалуй, полный и окончательный разрыв со страной. Именно это-то меня и волнует, да еще как, потому что отец с самого начала по-настоящему противился такому шагу и до сих пор болезненно его переживает, вот почему я с тревогой слежу за дальнейшим развитием событий, тем более что он все время будет думать, будто его заставили это сделать и он действовал вопреки своей природе».