Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Следовательно, в общем было два восьмидесятилетних инвалида, два прожигателя жизни, чуждых военного духа, подозрительный иностранец и один скоморох. Неудивительно поэтому, что, собираясь отправлять войска на Рейн, Елизавета хотела позаимствовать у Австрии генерала. Но у Марии-Терезии лишних генералов не было, и сам Претлак, будучи приглашен на должность военачальника, доказал, что разделяет мнение д’Эона относительно службы во втором отечестве Миниха и Остермана. Четырнадцать лет спустя дочь Петра Великого никого не нашла, чтобы выставить против Фридриха, кроме «старого дурака», к которому столь пренебрежительно относился Претлак. Остальные все умерли или уехали из России, как сын Ласси и Джемс Кейт. Этот последний просил, чтобы императрица приняла на службу его брата, знаменитого милорда-маршала. «У нас довольно маршалов», ответила Елизавета. И Джемс Кейт отправился искать счастья в другие страны. Фридрих этим воспользовался; у него на службе оказались оба брата, и при открытии военных действий с Россией им пришлось померяться силами со Степаном Федоровичем Апраксиным, о котором Уильямс говорил в 1756 г.: «Он никогда не видал врага и не имеет ни малейшего желания его видеть».[253] Но это было уж безусловно преувеличено. Пользуясь при Императрице Анне могущественной поддержкой в лице своей матери, Елены Леонтьевны Кокошкиной, бывшей во втором браке за грозным Ушаковым, Апраксин был при Минихе генерал-адъютантом и сохранил за собой этот пост, несмотря на свою лень и глупость. Но в скандальной хронике того времени его биография отягчилась некоторыми непривлекательными чертами, – некрасивой карточной историей у Кирилла Разумовского и слишком явным поощрением любовных отношений между его дочерью Еленой Степановной Куракиной и Петром Шуваловым. Но ввиду того, что хроники содержат нередко столько же лжи, сколько и скандалов, я склонен придерживаться суждения и впечатлений маркиза Лопиталя; он был радушно принят русским главнокомандующим в его главной квартире в Риге, пользовался его широким гостеприимством и не может считаться поэтому свидетелем от обвинения. Он хвалит красивое и благородное лицо генерала, не обезображенное даже чрезмерной тучностью, его открытое выражение и даже воздержность Апраксина, несмотря на прежнее бражничество его с польским королем. Он любовался его «ласковыми манерами, его пышностью, щедростью по отношению к солдатам и справедливостью ко всем». Он похвалил и его решение оставить в Риге «множество молодых дам, входивших в состав его свиты». И, что бы ему ни говорили, он отказывался допустить у столь любезного человека недостаток мужества, равный полному отсутствие военных талантов. Однако более близкое знакомство с русской армией и ее главнокомандующим не могло оставить в нем ни малейшего сомнения на этот счет.[254]

Апраксин был победителем при Гросс-Эгерсдорфе (19 августа 1757 г.). Впав потом в немилость и будучи отдан под суд за то, что он отступил после этой победы, он умер от удара во время первого допроса.

Его преемник, граф Уильям Фермор, англичанин по происхождению, был, по-видимому, более одарен, в особенности как инженер, хотя он и не блеснул своими дарованиями под Цорндорфом; но когда ему, в свою очередь, пришлось уступить место Салтыкову, то французский военный агент Монталамбер в следующих словах выразил свое удовлетворение по этому поводу. «Хотя Салтыков далеко не умелый и не предприимчивый генерал, мы все же предпочитаем его Фермору, который, не обладая точно так же ни военными талантами, ни знаниями, гораздо менее добродушен и, по слухам, совершенно предан нашим врагам».[255] Я не решился бы привести здесь единоличное мнение, как бы обоснованно оно ни казалось. Но месяц спустя, обсуждая предпочтительность одного генерала перед другим, Эстергази сослался на трудность выбора «между изменником и глупцом».[256]

Это не помешало, однако, Салтыкову нанести Фридриху самое кровавое поражение, когда либо испытанное Розбахским героем. Но Салтыков не лучше своего предшественника сумел воспользоваться победою, и Елизавета в отчаянии обратилась к своему прежнему любимцу, Александру Борисовичу Бутурлину. О нем Эстергази, со свойственной ему резкостью выражений, тотчас же написал, что Бутурлин «опять-таки идиот, ничего не понимающий в военном деле».[257] Ему вторит и Лопиталь: «У Бутурлина нет ни ума, ни талантов. Он воевал лишь с персами и татарами и внутри России. Он пьяница и невежда».[258]

Эти оценки энергично опровергаются большинством русских военных писателей, в глазах которых все эти генералы, побеждавшие Фридриха или доблестно сражавшиеся с ним, достаточно ясно доказали, что они способны были меряться силами с великим полководцем.[259] Если же я не только указал противоположные мнения, но и присоединился к ним, то лишь потому, что помимо целого свода трудно устраняемых свидетельств, они подтверждаются самими фактами, которые я ниже изложу.

Сподвижник Бутурлина, граф Захар Григорьевич Чернышев, по-видимому, один проявил в рядах высшего командования ум и доблесть военачальника. Впрочем, заслуга блестящих военных подвигов, совершенных им, может быть, должна быть отчасти приписана его неизменному боевому товарищу австрийцу Лаудону. Кампания Семилетней войны, с другой стороны, обнаружила таланты будущего «русского Тюренна», как его называет Карамзин, Петра Александровича Румянцева, великого полководца следующего царствования – и сына сонливого старика и любителя покушать, о котором писал Претлак в 1746 г.

Но то были лишь младшие офицеры. Фридрих не знал их. Относясь с пренебрежением к их иерархическим начальникам, «дуракам, идиотам» или корыстолюбцам, каким был явно другой товарищ по оружию Чернышева, Тотлебен, Фридрих совершал крупную ошибку: вместе со всей современной ему Европой, он не рассмотрел и не распознал того, что стояло за ними, как и за их политическими товарищами, Бестужевыми и Воронцовыми, т. е. мощного роста молодой и сильной расы, которая как на полях сражений, выбранных ученой стратегией грозного врага, так и среди ловушек, ловко расставленных самой хитроумной дипломатией, развернула всю свою непобедимую энергию и непреодолимый размах.

Приступаю теперь к сжатому очерку внутренней истории царствования Елизаветы.

Глава 5

Политическая эволюция

Эта часть моей темы, составляющая содержание настоящей и следующей главы, могла бы, согласно мнению последнего по времени европейского историка, коснувшегося ее, быть просто обойденной молчанием. Он находит, что и значительно позже царствования Елизаветы, вплоть до эпохи великого национального пробуждения, обусловленного бедствиями Крымской кампании, русский народ, колосс, спавший вековым сном, не пережил, вне области дипломатии и армии, ни одного часа, достойного быть отмеченным на циферблате истории.[260] Достаточно и одной минуты размышления, чтобы оценить по достоинству всю ненаучность этого положения. Жизнь человеческих групп не допускает подобных несоответствий между их внутренним существованием и внешней ролью, и не на народ сонных сурков наткнулся Наполеон I под стенами Москвы. Но ошибочность этого суждения, выясняющаяся без особого труда, все же требует объяснения ввиду ее распространенности среди иностранцев, изучавших прошлое России.

Она коренится, прежде всего, в несомненной двойственности истории страны, с одной стороны блестящей и обаятельной, с другой – тусклой и приниженной. К этому вопросу мне придется еще вернуться. Другая причина лежит в многочисленных затруднениях, встречаемых при изучении этой безвестной части исторического развития России, стадии которого проходят перед нашими глазами. Внешняя история России восемнадцатого столетия представляет собою солнце, восходящее на европейском горизонте. Внутренняя история ее и до наших дней имеет вид туманного пятна. Обоим этим телам свойственна эволюция, или, скорее, они составляют одно тело, однородное по существу, повинующееся единому закону тяготения и движения в пространстве, но различное по своим свойствам и видимое под различным углом с того места, где мы стоим. Мы знаем досконально все подробности сражений, происходивших между Фридрихом и полководцами Елизаветы, и в переговорах, предшествовавших этим кровавым схваткам, от нас не ускользнула ни одна мелочь. Но мы имеем лишь смутное понятие о внутренней жизни деревни, села, губернии огромной Империи, где вырабатывались и где черпались элементы борьбы, победоносно выдержанной за пределами России. Здесь документы отсутствуют. Лишь немногие из них были изданы. Самые же существенные остаются недоступными даже для тех исследователей, что не побоялись бы трудных поисков в архивной пыли. Я и не надеюсь преодолеть эти препятствия; но не могу не поддаться искушению сделать скромную попытку, имеющую своею целью приблизить нас к этой неисследованной области и бросить на нее хотя бы поверхностный взгляд. Вершины ее, само собой разумеется, являются и наиболее доступными для нас.