Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

Булочница же через минуту выскочила из подсобки уже в черном фасонном макинтоше с широкими взбитыми ремешками на плечиках, и с болтавшейся на золоченой цепочке по диагонали кокетливой миниатюрной красной сумочкой — в форме то ли чересчур упитанного сердца, то ли…

— Замолчи сейчас же! Ну не порть аппетит, подруга! Вечно ты со своими неуместными ассоциациями! — зашикала на Елену Аня со страшными глазами и с отваливающейся, переполненной джемом и не дожеванным хлебом, челюстью.

— Не волнуйся, она же все равно по-русски ни слова не понимает! — оправдывалась Елена.

Ничего по-русски не понимавшая малорослая пожилая мясницкая пассия выскочила за дверь и убежала в неизвестном направлении, рассекая по-утреннему влажную панель на плоских черных лодочках, взбивая на ходу микроскопически короткими сдобными пальчиками с яркими каплями джема на ногтях мелированные перья налаченной причёски, и даже ни разу не оглянувшись на плотоядно пожиравшую ее глазами застекленную мясную лавку напротив.

Зигзагами бороздя центральную улицу (черенки подростков-клёнов на которой выглядели в солнечной подливке гораздо храбрее, чем вчерашней ледяной ночью), Аня и Елена забивались в каждую со звоном и старомодным приветствием отверзающуюся у них на пути стеклянную лузу лавочек.

Признавшись Анюте, что во время похода с Маргой в супермаркет, из-за некоего эсхатологического ужаса перед фабричными просторами этого ангара для жратвы, позорно оттуда сбежала, — Елена предложила ей сейчас же вместе произвести рисковый аттракцион: зайти в небольшой, вменяемых, человеческих размеров, продуктовый.

— Ну… давай… попробуем… — с опаской согласилась Аня.

Пристроились за танковой дивизией благонадежной престарелой дамы в светло-бежевом плаще и смешных по-стариковски наглаженных, со стрелкой впереди, джинсах, при ходьбе топорщащихся и подпрыгивавших как на манекене, таранившей перед собой огромную металлическую телегу. Мимо проходил лукаво улыбающийся им луковый хлеб, и уже откровенно хохочущие над гастрономическими невеждами длинные гиппопотамы вайцэнмишброта, и фоллькорнброта, и крустэнброта, и заатэнброта, и кюрбискернброта, и саркастический меэркорнброт.

Читали названия и с трудом пытались подобрать неведомый в физической жизни русский эквивалент.

Тормозили и робко трогали и нюхали более-менее переводимые хлеба́ в суперобложках и целые непереведенные новеллы на бесконечных нечитанных стеллажах сказочных безымянных яств.

И вместе заново искали и прилаживали слова к давно не существовавшим в Москве предметам. Или — наоборот — с радостью ученого архивиста опознавали предметы, от которых в России оставались только имена — корешочки, бирочки — в кладовых картотеках старых дореволюционных и эмигрантских романов.

А уж когда дошли до тактильного и обонятельного чтения главы сыров, Анюта не выдержала и рассентиментальничалась:

— Я себя чувствую прям как в чудом уцелевшей при пожаре Александрийской библиотеке еды! — съязвила она со сладким вздохом. — Какой роскошный выбор сыров! А вот этот, этот — ты понюхай только… — наклонялась Анюта над открытой витриной — прицелившись к самому зеленому и вонючему.

— Анечка, можно я тебе куплю вот этого сыра — и это будет мой тебе подарок на день рождения?! — в восторге переспросила Елена.

— Ну, зачем… Я ведь уже позавтракала… — с категоричной физиономией проронила Аня — и от приглянувшегося сыра моментально отвернулась.

В очередном приступе ругани выкатились на улицу и свернули в узенький, размером с ручей, проулок — с раскрашенными — как будто мелками — домиками по обе стороны — причем на каждую семью мел явно раздавали разного цвета.

Через дорогу продавались крашеные лакированные самодельные скворечники — с аккуратной надписью «Bed & Breakfast» над кругленьким влётным окошком.

Умиляла немыслимая для России недоросль заборчиков — все без исключения изгороди в городке не уродились выше, чем по колено, через них не то что перепрыгнуть, а перешагнуть-то ничего не стоило.

Выгуляли неожиданно к городскому кладбищу. Крайне компактному — размером не больше супермаркета. Кладбищенская ограда оказалась хотя и чуть повыше, чем заборчики коттеджей, но надгробных плит и крестов не скрывала.

На центральных воротах красовался огромный знак: «Въезд на велосипедах запрещен».

А чуть пониже была прибита на колышке табличка расписания работы кладбища, с наисложнейшими арифметическими ухищрениями: по четным будним дням с октября по апрель кладбище работает — с 9.15 до 15.00, по нечетным будням дням с апреля по сентябрь — с 8.15 до 16.30; с выходным в каждое первое и третье воскресенье месяца; и даже с перерывом на обед — который, судя по Анютиным часам, как раз сейчас на кладбище начался.

— Иными словами, шансов попасть на Ольхингское кладбище у нормального человека, слава Богу, практически нет, — мрачно прокомментировала Аня.

Обошли кладбище. По всему периметру их в припрыжку провожали любопытные зеваки-скворцы. И, только было загуляли по уже откровенно дачной разнеженной улице из желтых домиков, исповедующих позднего Ван Гога — с блаженно напряженными ветвями груш и магнолий, тянущими к солнцу, как к зажигалке, свечки почек, вырывающимися далеко за условно отгороженные границы сада — как тут же угодили в объятья гранитной мастерской, все пространство вокруг которой было заставлено черновиками могильных памятников. На этих могильных анонимных болванках, заготовках впрок, мастер по граниту беззастенчиво то и дело повторял один и тот же излюбленный графический оборот: крест, обведенный сгущающимися к центру концентрическими кругами, и похожий в результате из-за этого скорее на огромный оптический прицел. А на нескольких, видимо сердечно полюбившихся лично самому художнику, особо эффектных модернистски перекособоченных плитах, он даже заранее, чтоб два раза с дивана не вставать, уже выгравировал бессовестно приглашающую дату смерти: 199. — оставив окончательную единицу на усмотрение владельца.

— Слушай, что-то мне уже поднадоела эта тематика! — надув щеки, пошутила Аня, — пора делать ноги отсюда! Давай опять на главную улицу выберемся!

Зацепившись взглядом, как за стрелку компаса, за шпиль ольхингской церкви, быстро выбрались на центральную площадь.

У светофора, на абсолютно необитаемой узкой яркой улице, явно был просто нервный тик: мигал в полную пустоту.

Но Аня потребовала, чтобы они нажали на огромную, как для дебилов (чтоб невозможно было не попасть кулаком) охряную клавишу, размером со слиток золота — с примитивистски нарисованным двуногим — и мариновались еще минут пять. Ожидая от нервного дальтоника-светофора весны.

— Не смей переходить на красный, подруга! — хватко придерживала ее на переходе, оттягивая за джемпер сзади, Анюта — и опять уже заранее делая свою фирменную свирепую физиономию. — У немцев так принято. Жди.

Пока не убедилась, что светофор просто вышел из строя — и зациклился на краснухе и желтухе.

— Давай зайдем? А? Пожалуйста! — тянула уже Елена Аню, едва перебежали, за рукав, внутрь розово-желтой неоготической кирпичной кирхи: уже, впрочем, предчувствуя, что сейчас опять разразится скандал — если она услышит очередное: «Ну, зачем…»

Но Аня по-простому сказала:

— Ты иди, а я тебя здесь снаружи подожду. Мне неловко как-то внутрь церкви заходить. Я же в Бога не верую. Когда с экскурсией, со всеми — это нормально. А так…

Внутри, у двери, через которую вошла Елена, распятие показывало крестные муки с такой невыносимой правдоподобностью, что все входящие горожане здесь же падали на колени. Еще мучительней, еще чудовищнее, еще в сто крат более физически ощутимо — еще реальнее, чем даже в мюнхенской Фрауэнкирхе — видны были по всему телу увечия от римских хлыстов флагрумов со свинцовыми наконечниками. И с убивающей буквальностью сразу в твоем же, живом, теле чувствовались и разрывающиеся альвеолы легких, и удушье, и вздутые вздыбленные ребра, и необходимость каждый раз ценой нечеловеческой боли подтягиваться, чтобы сделать вздох, и вот-вот готовое разорваться не выдерживающее сердце.

Елена встала у песчаного стола с горящими свечами, которые боялась потушить брызнувшими из глаз слезами, и, раз увидев распятие от входа, больше не смела даже поднять на него глаза.

Простые парафиновые свечи зарывались пятками в песок. Который напоминал сверху то ли кофейную гущу, то ли лунный пейзаж с кратерами и выгоревшими дотла жерлами вулканов, с загадочными, рукотворными, начертанными на песке чьим-то молящимся перстом, знаками — о происхождении которых ученые-астрономы долго потом будут спорить, разглядев в свой телескоп: какие приливы и какие ветра́ их запечатлели.

Глаза долу, так и дошла в гораздо более жизнеутверждающий алтарь.