Четыре года - Ион Деген

Внезапно передо мной остановилось занятое такси. Рядом с шофером сидел капитан, на заднем сидении – молодая женщина. Никто не спросил меня, куда я собираюсь ехать, что очень просто объяснилось уже через двести метров. Такси остановилось возле ресторана "Кукушка". В город нельзя было попасть, миновав ресторан.

Я вышел из такси, чтобы пропустить женщину, и ждал, пока капитан расплатится с шофером. Мне было неудобно на заднем сидении, и я намеревался сесть на переднее.

В этот момент из ресторана вышли трое верзил в дорогих серых костюмах. Когда они приблизились, мне тут же захотелось закусить спрессованный запах коньячного перегара. Никого не спрашивая, один из них уже наклонился, чтобы открыть заднюю дверцу такси. Я помешал ему, прислонившись спиной к автомобилю, и сказал:

– Простите, такси занято.

Конечно, я разрешил бы этим троим сесть на заднее сидение, если бы они обратились ко мне и если бы нам было по пути. Но только не таким образом.

Верзила обдал меня удушающей дозой коньячного перегара и этак, словно с удивлением заметив, что на свете присутствует такое мелкое существо, как я, сказал:

– Ладно, иди, иди.

И он пренебрежительно толкнул меня тылом руки.

Я не люблю, когда меня толкают, и в свою очередь оттолкнул его. От газона, спускавшегося к Днепру, тротуар был отгорожен красивым керамическим бордюром высотой не более пятнадцати сантиметров. То ли мой оппонент выпил больше, чем принимала его душа, то ли он зацепился за бордюр, то ли я не рассчитал силу моего толчка, но он покатился вниз по газону.

В то же мгновение его товарищ размахнулся, чтобы ударить меня. Но не успел. Я был настороже и ткнул его концами пальцев распрямленной ладони в область солнечного сплетения. Он согнулся под прямым углом и стал издавать звуки, за которыми мог последовать весь съеденный им обед. Очень удобная поза, чтобы получить сногсшибательный удар по затылку. Но это не было в моих намерениях.

Я сел в такси, как и обычно, не очень быстро и не весьма грациозно. Палка, которая все время была в моей левой руке, сейчас для удобства находилась в правой. Я еще не успел погрузить ее в автомобиль и закрыть дверцу. Такси медленно тронулось.

Третий верзила подскочил к автомобилю и крикнул:

– Ух, ты, жидовская морда!

Я наотмашь ударил его палкой по ногам, закрыл дверцу и тут же обрушился на шофера за то, что он соблюдал нейтралитет, хотя был обязан сказать, что такси занято. Когда мы подъехали к дому, я расплатился точно по счетчику, не добавив ни единой копейки. Уже поднимаясь к себе на четвертый этаж, я забыл об этом инциденте.

Следующий рабочий день начался с обычного доклада дежурного врача о вновь поступивших, о состоянии прооперированных и тяжелых больных. Больничная рутина.

Накануне дежурила не выдающийся врач нашего отделения. Сейчас она демонстрировала на негатоскопе рентгенограммы поступившего пациента с переломом костей правой голени. Это был случай для оперативного лечения и, конечно, не следовало накладывать скелетное вытяжение. Я сказал ей об этом.

– Хорошо, – ответила она, – вытяжение не помешает операции.

Если врач плохой, он плох по нескольким показателям. Она была плоха, пожалуй, по всем показателям. А главное, у нее не было сострадания.

Я разозлился:

– Если бы это был близкий вам человек, вы тоже, не подумав, пробили бы его пятку гвоздем? В конце концов, могли позвонить мне.

– Я не хотела вас беспокоить. Я думала…

– Если бы вы думали, то не допускали бы ляпсус за ляпсусом.

Стоп! Я, кажется, выхожу из берегов. Все-таки она женщина. К тому же старше меня.

Никто из врачей не отреагировал на мое хамство. В обычном нормальном рабочем состоянии мы начали обход.

В трех маленьких послеоперационных палатах все шло своим чередом. Поэтому мой гнев, уменьшившись в размерах, спрятался в своем логове, где ему надлежит таиться и где его присутствие не ощущается ни окружающими, ни даже – почти – мной самим. Мы вошли в следующую палату. На первой кровати слева от двери на вытяжении лежал… Я умер. Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Я почувствовал, но врачи, сестры и девять больных, лежавших в палате, увидели, как я побелел. Моя реакция вызвала улыбку и даже смех у восьми больных. Не рассмеялся и не улыбнулся только больной, лежавший на вытяжении. Мы узнали друг друга. Это был он, третий верзила – тот, которого я задел своей палкой.

Даже сейчас мне трудно разложить на составные элементы гамму моих чувств. Удивление. Сожаление. Запоздалое раскаяние. Страх. Боязнь наказания. Но тогда вся гамма определялась одним словом – шок. Я собрался. Я напрягся. Я вынырнул из глубоководной тяжести шока и, изо всех сил стараясь казаться спокойным – врач на обходе, осмотрел ногу, сделал вид, что читаю историю болезни и сказал:

– Вам необходима операция.

– Кто будет оперировать?

– Я. Но если у вас есть возражения, я могу перевести вас в любую больницу или институт, куда вы пожелаете.

Он молчал.

Я подождал и добавил:

– Кстати, надеюсь, вы понимаете, как я люблю фашистов. Так вот, в декабре 1951 года я прооперировал крупного немецкого военного преступника. Достаточно сказать, что у его кровати круглосуточно дежурили офицеры госбезопасности. Я выхаживал его, как родного брата. Говорили, что в апреле следующего года, когда он был совершенно здоров, его повесили. Но это уже не мое дело.

С этими словами я вышел из палаты. Врачи и сестры, ничего не понимая, вышли вслед за мной. Навстречу по коридору шествовал заведующий хирургическим отделением, старый профессор, который был военным врачом в царской армии за двенадцать лет до моего рождения. Он посмотрел на меня, улыбнулся в серые подстриженные усы и спросил:

– Что, Иона, опять поехали на красный свет?

Я безнадежно махнул рукой и пошел в комнату врачей. Сколько времени я просидел там в одиночестве? Час? Два? Не знаю. Но надо было работать. Я направился в палату, в которой прервал обход.

Реакция восьми больных на мою встречу с верзилой свидетельствовала о том, что он рассказал им, почему лежит на вытяжении. Людям, которые слышали о моей палке, а возможно, даже видели ее (в помещении я ею не пользовался), не так уж трудно было догадаться, кто именно задел его ногу.

За три месяца до этого события я пришил ампутированную руку двадцатишестилетнему слесарю-сантехнику. Это была первая в истории медицины успешная операция такого рода. И хотя я всячески избегал журналистов, объясняя им, что лишь увидев отдаленные результаты, можно будет сделать какие-нибудь выводы, да и то только в статье для научного журнала, слухи об операции расходились кругами, создавая желательный пациентам образ врача. Вероятно, историю о пришитой руке и о других операциях больные со стажем рассказали новоприбывшему. Во всяком случае, когда я вошел в палату, он сказал, глядя в потолок:

– Хорошо, я согласен, чтобы вы оперировали.

– Спасибо за доверие, – ответил я, подавляя весь спектр эмоций.

Тысячи операций разной сложности пришлось мне сделать за мою врачебную жизнь. Эту операцию вообще нельзя было отнести к категории сложных. Но никогда – ни до этого, ни потом – я так не волновался перед операцией.

Слава Богу, все прошло благополучно. Послеоперационный период протекал нормально. Кости голени срослись даже чуть быстрее среднестатистического срока. Пациент появился через год с просьбой удалить металлический фиксатор. Я сделал и эту операцию.

В день выписки из больницы он зашел ко мне и вручил подарок – черную кожаную папку с молниями и красивой металлической монограммой: "Глубокоуважаемому доктору… от благодарного…"

– Я бы хотел объяснить вам, – сказал он, – что тот прискорбный случай был непонятным и случайным исключением в моей жизни. Попросту говоря, я был пьян. Я всегда любил евреев. Среди моих близких друзей есть евреи.

Я знал эти слова. Они были мне крайне неприятны, и я не пытался скрыть своих чувств.

– Есть ли у вас претензии ко мне как к врачу?

– Нет.

– Вот и отлично. Желаю вам доброго здоровья.

Несколько лет спустя я случайно узнал, что мой пациент – главный инженер одного из крупнейших заводов.

1988 г.

ТРУС

В ту пору мы учились на втором курсе. Веня предупредил меня, что я единственный, кому он может рассказать эту проклятую историю.

В тяжелую послевоенную пору Веня добавлял к своей нищенской стипендии нежирный приработок – ремонтировал в квартирах электричество, чинил бытовые электроприборы, короче – работал электриком. Трудно представить себе, что значит совмещать занятия в медицинском институте с работой. А тут еще допотопный быт в общежитии и хроническое недоедание. Поэтому высокий стройный парень двадцати трех лет, донашивавший фронтовую гимнастерку, не казался героем-любовником. А главное – не ощущал себя таким даже в студенческой среде. Поэтому он очень удивился и даже растерялся, когда молодая красивая бабенка, хозяйка квартиры, где он ремонтировал электричество, стала с ним заигрывать.