Тополь берлинский - Анне Рагде

Он стоял в дверях кухни и не верил собственным глазам. Они затеяли уборку. В материных парадных передниках. Два больших мешка, набитые мусором, стояли посреди кухни. Он заметил пакеты с мукой и банки из-под сметаны сверху. Занавески они сняли, из окон лился свет.

— Что это вы надумали? Не надо выбрасывать ничего из маминого…

— Надо, — отозвался Эрленд. — Здесь все ужасно запущено. Сплошной хлам.

— Мы же поддерживали тут порядок! И я тоже, когда мама попала в больницу.

— Значит, тебе пора носить очки, — сказал Эрленд.

— Как же так… не успела она умереть!

— Но мы собираемся здесь пожить, — ответила Турюнн. — Поэтому надо…

— Вам нечего здесь делать!

Он пошел в контору, Турюнн за ним, он тяжело опустился в кресло, она встала перед ним, держа в руках капающую тряпку.

— Маргидо звонил.

Она передала, о чем он говорил, что он покроет все расходы и что спрашивал, хотят ли они устроить прощание вечером в часовне.

— Нет. Мы же все ее сегодня видели. Я позвоню ему и скажу.

— Твой отец ее не видел.

— Ему и не надо.

— Может, ты его хотя бы спросишь? Чтобы он мог сам решить? — предложила она.

— Нет, он не сможет. Он не перенесет этого.

Он понял, что она проглотила его оправдание, поверила. Она продолжила:

— Знаешь… здесь будет красиво! Мы не выбрасываем хорошие вещи, только старый мусор. Купим все новое, и Эрленд говорит, тут полно чистых полотенец и прихваток в шкафу. Мы поживем здесь и поможем тебе.

— Не обязательно же менять все! И занавески… Они всегда здесь висели. Она же только что…

— Занавески мы замочили. Повесим их потом обратно. Погладим и повесим. Все будет как раньше, только чище. Еще мы купили поесть.

— Вот как. Значит, занавески не…

— Нет. Мы их обязательно повесим обратно. Чистыми и красивыми.

Он уловил в ее голосе покровительственные нотки, она разговаривает с ним, будто с ребенком, а сама — взрослая — повторяет и успокаивает.

— А почему тебя так волнуют именно занавески?

— Нет. Я только…

Как ей объяснить, что они всегда сидели перед этими занавесками, он и мать, говорили о погоде, приподнимали занавеску, чтобы взглянуть на термометр или на двор, на выпавший снег или на дождь, на вечерние тени, проплывавшие мимо дерева на дворе, и пили кофе, и перекусывали чем-нибудь сладеньким. А теперь окно какое-то голое, квадратное… Они здесь всегда висели.

— Мы часто там сидели. Мы с матерью, — сказал он.

— За столом у окна?

— Да.

— Болтали, и вам было хорошо?

Ему вдруг стала неприятна снисходительность в ее тоне, захотелось вытрясти ее из этой роли, снова оказаться старшим. Горе касалось только его.

— Говорили обо всем на свете. Мать часто рассказывала про войну, — ответил он.

— Ну да, так, наверное, со всеми, кто ее пережил. Я могу это понять.

Он снова ее полюбил, она ведь могла сказать, что все старики никогда не забудут войну, но не сказала.

— Она много знала, следила за событиями. Гитлер хотел построить здесь огромный город. На пятьдесят тысяч домов и самую большую в мире военно-морскую базу, — продолжил он.

— Здесь? Врешь.

— Не вру, нет. Они еще посадили деревья, немцы. Берлинские тополя, которые привезли с собой. Чтобы не тосковать по дому. Рассадили их повсюду. Но это не помогло.

— Они умерли?

— Нет. Выросли и стали огромными. Когда немцы уходили, стояла жаркая весна.

— И об этом вы с ней говорили, — сказала она.

— Да. Мать говорила… она всегда говорила: что смогло вырасти, остается надолго. Ее очень занимали эти деревья…

Он замолчал, уставившись в половик. Тот был грязным. Первоначальные цвета уже не разобрать. Турюнн могла бы что-нибудь произнести в ответ, что у него путаются мысли и он выпил слишком много виски, и теперь сидит тут, как дурак, и несет что-то про занавески, и военно-морскую базу, и немецкие деревья. Но она только кивнула несколько раз, будто понимая его, и вернулась на кухню. Оставила дверь открытой, по радио началась музыкальная передача, передавали иностранные рождественские песни.

Он посмотрел на письменный стол, порылся немного в бумагах, наткнулся на пачку этикеток от кормов. Скоро сдавать годовой отчет, хуже работы просто не бывает, и ему придется все делать одному.

Мать обычно слушала его жалобы, отвлекала его от бумаг, когда он совсем отчаивался, приносила кофе и иногда свежую выпечку. Они купили еду, Эрленд и Турюнн. А морозилки забиты. Много ягод, пролежавших там несколько лет, но, наверное, есть еще мясо и рыба. Мысли блуждали, виски не помогло, только вызвало боль и раздражение в желудке. К счастью, он выпил не много. Не надо было ей рассказывать о немцах и тополях, это принадлежало только им с матерью.

— Я пошел разбираться наверху, — услышал он голос Эрленда. — Держи кулачки. I’m going in[8].

— Нет! — Тур вскочил с кресла и выбежал в коридор. — Нет, — повторил он.

Эрленд держал в руках ведро, из которого валил пар, запечатанную упаковку с тряпкой и бутылку моющего средства.

— Только не… Не надо, нельзя, — сказал Тур.

— Что нельзя? — спросил Эрленд.

— Только не ее комнату.

— Не буду я трогать ее комнату, я иду мыть ванную. Я припоминаю, что ванна была когда-то голубая. И теперь хочу выяснить, так ли это.

— У нас горе в доме. А вы… вы только…

— Послушай. Тебе больше не надо беспокоиться о порядке в доме. Сосредоточься на главном. Твои свиньи понятия не имеют, что мать умерла. Для них сегодня совершенно обычный день.

Эрленд что, хочет намекнуть, что он не занимается своей скотиной?

— У них все прекрасно!

— Я не об этом, — сказал Эрленд. — Я понимаю, что тебе чудовищно тяжело. Мы просто хотим тебе помочь. А ты заметил, как выглядит пол после твоих сапог? Расхаживаешь тут в рабочем комбинезоне, матери бы это не понравилось. Она так же, как и я, не любила запах хлева в доме.

Эти слова успокоили Тура, в них содержалась доля истины. Матери такое действительно пришлось бы не по нраву, Эрленд был прав.

— Кстати, на кухне кончились дрова, может, ты принесешь немного?

Эрленд зашагал вверх по лестнице. Черные брюки, и черный джемпер, и два зеленых банта на вороте и на заднице. Он не думал, что снова увидит брата в этом доме, и вот, он топает по лестнице и несет пластиковое ведро с пенящейся горячей водой наверх. Передник и серьга в ухе. Взрослый мужчина. Он взял цинковую бадью с кухни.

— Тебе получше? — спросила Турюнн. Она стояла у плиты и долбила что-то чайной ложкой, неужели гуща от убежавшего утром кофе так крепко прилипла?

— Принесу дров, — сказал он.

— Когда ты начнешь работу в свинарнике?

— Там нет начала и нет конца, — заметил он, как ему показалось, удачно. Что эти двое понимают в его делах?

Он не хотел ночевать в своей бывшей комнате, предоставил эту честь Турюнн. Она от души посмеялась, увидев, что на всех трех плакатах в его комнате был Дэвид Боуи в «андрогинный» период, с тяжелым макияжем и зачесанными вверх волосами.

В местных крестьянских домах спальни находились рядком на втором этаже, все. Турюнн с Эрлендом прошлись по комнатам в поисках одеял, подушек и белья. Он чувствовал, как прилипла к телу потная одежда, а после уборки в ванной его до сих пор мутило. Он открывал двери, закрывал их, говорил с Турюнн, думал о Крюмме и о том, что придется ночевать на хуторе, а не дома. Они купили пиво, с собой у него был «валиум», он справится. Приличных одеял они не нашли, только тяжелые ватные, которые они принесли с собой на кухню и повесили между стульев просушиться, одеяла отсырели из-за плохого отопления. Сам он хотел ночевать в бывшей комнате дедушки Таллака, Турюнн поднялась с ведром, чтобы снять паутину с прикроватных столиков, подоконников и батарей в обеих спальнях. Когда Эрленд напомнил ей, что ужасно боится пауков, и попросил особенно тщательно смести паутину над его кроватью, она возразила, что ни один паук не станет ползать посреди зимы, у них спячка. Но самые смелые могут специально проснуться и вылезти, чтобы напугать его до полусмерти.

На кухне пахло чистотой. Две новых кастрюли с водой уже вскипели, он добавил моющего средства и пошел в гостиную. Выбросил все растения, кроме единственного выжившего. Консервные банки, обернутые фольгой и перевязанные шерстяной ниткой. Крюмме бы ему не поверил. Подоконники опустели, Тур наверняка разозлится, но это ему не поможет. Эрленд помыл стол, протер подлокотники на креслах, вынес подушки из дома и швырнул их на снег к половикам. Он бы с удовольствием выбросил и их, но не мог же он выкинуть на помойку весь хутор.

Крюмме он звонить не решался. Он сломается, как только услышит его голос, к тому же он пока не знал, когда вернется. Впрочем, если Тур справляется, и запас еды пополнен… Они со стариком вполне могут отпраздновать Рожество одни. Вот только Эрленд забыл позвонить в авиакомпанию, и Турюнн, кажется, тоже.