Из записок следователя - Николай Михайлович Соколовский

шага стал в неприязненное отношение с принявшим его обществом. Иначе и быть не могло. С одной стороны, что представлялось? Прошедшее приучило его вместо самостоятельной деятельности к полной беспечности, вместо труда он приучился к воровству, вместо искренности, честности – к бессовестной лжи и обману. В тяжелой школе изуродовалась и без того глубокая натура Жилина: из него вышел лгунишка, хвастун, дерзкий, трусливый, развратный. С другой же стороны – что имел Жилин в настоящем? Один труд, труд безысходный, труд в кровавом поте, да кроме труда жизнь хуже нищенской, жизнь, в которой если редко умирают с голоду, зато почти никогда не наедаются досыта. Понятно, что Жилин не мог трудиться: его руки выработаны были для ружья, а не для сохи; понятно, что он не мог переносить лишения, он прожил лучшие годы в казарме, а не в курной крестьянской избе.

Из дворовых вот тоже много таких, которых постигает жилинская участь: шансы равные.

Жилин с первого дня прописки свел дружбу с такими же теплыми ребятами, каков был сам. Вырвавшись на волю, он захотел свободы. Но чтобы свобода была действительной, то есть чтобы необходимыми принадлежностями ее были кабак, девки, трубка, красный платок (без этих атрибутов свобода для Жилина была немыслима), нужны были деньги; чтобы достать эти деньги, предстояла одна возможность: мелкие и крупные плутни и воровство. Жилин и принялся за это художество с первого абцуга; слобода сделалась первой ареной для его нечистых подвигов; принявший Жилина мир своими нищенскими крохами расплачивался за чужие грехи.

Мир давно видел все качества Жилина и молчал. У мира худые люди на счету, только он боится выдавать их начальству, потому – лучше терпеть «баловство» ребят, чем накликать на себя большую беду, от которой потом век не справишься. Мир так рассуждает: начальство что? Потаскает, потаскает худого человека по острогам, по кутузкам, да потом и выпустит: «не виноват-де, мол, в худых качествах». Так с ним же опять жить придется, а уж он после того – какой милый человек миру? Лиходей! Злобы в сердце невесть сколько будет, и выместит он эту злобу пуще прежнего; такого красного петуха подпустит, что от всей деревни одни только трубы останутся: «знай-де старики, каков я есть человек!»

По делу Жилина следовало произвести повальный обыск: о поведении спросить. Собрались люди, самые первые в деревне, крест целовали, чтоб правду всю говорить. Переминался круг несколько минут после крестного целования.

– Да нешто, человек он не худой, – проговорил наконец один из круга.

– Ничаво, как есть человек молодой.

– Мать тоже есть у него.

– Ледящая старуха!

– Опомнясь на расшивы ходил, бурлачил значит…

– Песни, пострел, поет знатно!

– На что другое не бери, а на эвто мастак-парень!

– Да не о том вас, старики, спрашивают, не на то вы и крест целовали, чтоб такими словами отделываться, потому что из них выходит? Вы скажите-ка путем, какой есть Жилин человек: худой или добрый? Видал ли мир обиды от него, стоит миру терпеть его у себя?

Мир опять переминаться стал. Прошло чуть ли не добрых полчаса, сначала в молчании, потом в перешептывании. Следовало опять повторить вопрос.

– Коли не видал! – послышалось в задних рядах.

– Чего?

– Да о чем твоя милость спрашивает?

– Обид, что ли?

– Знамо обид, разве от него добрых делов кто видал?

– Обидчик такой, что не приведи Господи.

– Да говорить-то нам не ладно о качествах его.

– Знамо не ладно, чай, у него Бога-то нет.

– Коли есть! Нет.

– Лютой уж очень.

– Да и роднищи-то у него во сколько!

Снова пошла прежняя история: прямо высказаться первому никому не хотелось, и только после чуть не часовых переспросов, намеков на дурные качества, недосказок, отдельных фраз, взаимных понуканий, вроде того:

– Ты что, дядя Архип, не баишь? Чай, он тебе сусед, всякие дела его те на виду.

– Чай, и твое дело не сторона! Не больно за горами живешь!

– Кому из вас, старики, он хотел голову-то свернуть? По вашинским, что ль, огородам с мушкатантом ходил?

– Не тебе ли, Кузьма Микитич?

– Он у него только меренка хотел свести: больно, баит, по нраву мне пришелся.

Старики наконец решились дать категорический ответ: на то де и крест целовали, чтоб правду открыть, а правда-то, что Жилин такой озорной человек, что от него житья никому нет; честной работой на свободе никогда не занимается, а все больше с парнями пьянствует, хозяйства своего в порядке не содержит, обывателям только всякие обиды да притеснения чинит, а что коль на него, Жилина, подозрение падает, что он у Анкудима пчельник подломал, так то дело статочное, потому у Анкудима никого лиходеев на миру нет, и мужик он тихий.

Многие обвиняют мир в его нерешительных приговорах над своими членами; но помимо гуманной стороны этой нерешительности посмотрите попристальнее на дело, так и окажется в самом деле, что каждый мир, отдельно взятый, прав в своих недомолвках, в своей воле не выдавать головою обидчиков, потому – беспомощен мир: какая есть сила у мира? Больше под начальством живет, а начальство не то заботу о нем имеет, не то совсем откажется, хоть с голоду умирай. Мудрено уж очень начальство. Его не сообразишь.

Но – к действующему лицу.

Жилину было лет двадцать восемь. Из себя довольно красивый, только нахальство и трусость в лице его заметны были. По бойким манерам в Жилине сейчас замечался прежний фронтовик. Одевался Жилин для слобожанина хорошо. Серая шапка мелких барашков, сапоги с напуском, росписной, красный с разводами платок на шее, синяя чуйка. Кельенка Жилина стояла на юру, на отшибе от других, на обрывистом берегу Волги; вокруг нее не было ни кола, ни двора, одна клеть какая-то.

Из собранных мною сведений оказывалось, что Жилина на базаре видели с одним сбитенщиком, что вместе они в кабак ходили, вино там пили, тайные речи там вели, песни пели. Таких сведений, конечно, недостаточно, чтобы забравшееся подозрение особенный вес получило, потому я и хотел сначала без всяких формальностей, просто поговорить с Жилиным и из ответов его убедиться, можно ли давать особое значение подозрению, или, отказавшись от него, приниматься за новые изыскания.

Жилин вошел с острасткой, хоть и куражил себя; простоты в нем не было, той простоты, которая сама за себя говорит: «не понимаю, зачем зовут меня?» Из беспокойного взгляда Жилина видно было, что он очень хорошо понимает, зачем зовут его. Знает кошка, чье мясо съела. Разговор после же первых слов перешел на Анкудимовых пчел: самое выдающееся происшествие на слободе было.

– Что, Жилин, не