Русь и Орда (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

Олег Иоаннович мрачно кивнул, безмолвно соглашаясь с моими доводами. Пару мгновений мы оба помолчали, после чего я добавил:

— Стоянку стоит обнести сцепленными санями по кругу, а где их не хватит — утоптать снег и рассыпать чеснок. И лошадей держать внутри гуляй-города, а то ещё попробуют татары их угнать…

Князь удивлённо переспросил, в изумлении изогнув бровь:

— Чеснок?

Поняв, что оговорился по старой привычке, я старательно поправился:

— В смысле рогульки, репьи железные! А ещё конный дозор надобно отправить на полуночную сторону, к воротам крепости, что к реке ведут — да встать ему на дальнем берегу Казанки. Пусть бдят… А я своих ушкуйников размещу прямо напротив полуденных врат, да сторожу выставлю крепкую. Одна просьба: дай мне, княже, всех рязанских и пронских лучников — а то у меня стрельцов с самострелами и тугими татарскими луками раз-два и обчелся.

Князь внимательно посмотрел мне в глаза:

— Думаешь, отважатся пойти на вылазку? Силенок-то поди не хватит… У нас в трех дружинах воев всяко больше, чем у булгар!

Я вновь пожал плечами:

— Спорить не буду, силенок в Казани наверняка меньше, чем у нас. Но створки ворот изнутри пока не заложены — и кто знает, что у татар в головах? А ну как вздумают, что ночью у них есть шанс внезапно ударить⁈ И пока мы в брони не облачились, пока коней не оседлали, то могут нас и тёплыми взять… Если на то пошло, в этом действительно есть смысл. Вон, Александр Ярославич именно так свеев и уделал на Неве, атакуя втрое меньшим войском, покуда рыцари не проснулись и в брони не облачились… Потому-то ушкуйники мои и встанут напротив городских врат — если что, первый удар сдюжим, а там уж и дружинники Пронские да Рязанские нам на помощь поспеют!

Олег Иоаннович согласно кивнул головой:

— Добро! Лучников всех соберу, под твоё начало направлю; впрочем, думаю, что обойдётся. А вот вы с ушкуйниками начинайте лестницы уже сейчас рубить крепить, да вязанки сушняка увязывать. Пусть видят поганые, что к штурму всерьёз готовимся, и что кровь пролить твёрдо готовы — и свою, и чужую… Тогда глядишь, согласятся служить царевичу без боя — а нам и кровушку лить не придётся!

Согласно мотнув головой, поддержав предложение деда, я невольно вспомнил расхожую истину — пусть и не совсем подходящую под текущие обстоятельства, но все же довольно близкую.

Хочешь мира — готовься к войне…

Глава 17

Битва под Казанью, часть первая

Снежень (февраль) 1382 года от Рождества Христова. Стоянка Рязанского войска у Казани.

Ефим Михалыч, голова «пушкарского наряда» (так заковыристо назвал обслугу тюфяков князь Федор) с тоской обернулся на стоящий чуть поодаль войлочный татарский шатер, для тепла укрытый шкурами. Впрочем, пока внутри юрты (так ее именуют сами степняки) горит обложенный камнем очаг… Тепла его вполне хватает, чтобы согреться и сладко уснуть, грезя о жарких объятьях жены.

Бывший десятник лишь зябко поежился — вроде и плотно укутался в подбитый мехом тулуп, а все одно ночной мороз пробирается за шиворот, леденя спину! Пушкарскому голове-то еще хорошо: он может пройтись от одного дозорного поста до другого, проверяя, не уснул ли кто из воев, стерегущих ворота Казани? Ратникам же остается лишь на месте приплясывать, чтобы хоть как-то согреться! А ежели кто обопрется о сани, да позволит озябшему телу занеметь, вроде как и привыкнув к холоду… Тут уже можно и замерзнуть.

Насмерть…

Вот и ходит Ефим Михалыч от одного дозора к другому, проверяя воев, чтобы не померзли за треть ночи: именно столько дежурить каждому сменному посту — и собственно голове. Хорошо хоть, безоблачно — и движение месяцу по небосводу легко отследить, просто запрокинув голову! Заодно сверившись, сколько еще осталось дежурить…

Впрочем, смена пушкарского головы началась не столь и давно, а пересменок дозора состоится уже на рассвете. Но все одно хочется устремить свой взгляд ввысь, отмеряя пройденным тонким еще, совсем молодым месяцем путь — а заодно любуясь яркими, такими манящими и такими загадочными звездами…

Но в очередной раз задуматься о природе происхождения звёзд голова уже не успел. Ибо на реке вдруг послышался какой-то вопль, донесший до слуха отвлеченного лицезрением небосвода Ефима лишь отдаленное «та-ры!». Однако же старшой пушкарей тотчас встрепенулся, напрягся, вслушиваясь в потревоженную внезапным криком ночную тишь… И тотчас почуял, как сердце его пропустило очередной удар: створки ближних к лагерю, полуденных ворот крепости внезапно раскрылись — и за стену Казани бодрой рысью, практически галопом устремились сотни всадников в размашистых, лисьих малахаях!

— Вылазка… Татары! Татары идут!!!

До Ефима окончательно дошел смысл отзвука «та-ры» с реки — а мгновением спустя голова вспомнил и о витом турьем роге, висящем у него на груди. Спохватившись, он прижал к губам его костяное острие — чтобы тотчас протяжно, гулко затрубить, пробуждая лагерь русичей ото сна!

Тревожно закричали дозорные — в шатрах же послышались испуганные вопли только-только проснувшихся воев, не совсем понимающих, что и происходит… А между тем, летящие из распахнутых ворот крепости татары успели проследовать уже добрую четверть пути, разделяющего их с лагерем русичей — и поток всадников, рассыпной лавой летящих к невысокой стене из саней, лишь ширится с каждым мгновением!

— Что-то многовато поганых-то…

Вылазка застала пушкарского голову в стороне от дозоров, на полпути от двух постов ушкуйников, ныне спешно натягивающих тетивы на свои самострелы. И Ефим со всех ног бросился назад, к дозору, в десяти шагах от которого стоит укрытый войлоком тюфяк! Ведь неизвестно, кто быстрее до него доберется — всполошенный тревожной побудкой расчет, или бывший десятник дружинных⁈

Но как бы споро не бежал Ефим Михалыч к трофейному тюфяку (князь иногда кличет его бомбардой), конные татары скачут все одно быстрее: уже и треть пути они миновали от ворот до границы стоянки русичей! Вдруг впереди неожиданно громко бахнул тюфяк, стоящий прямо напротив ворот. Бахнул мелким железным и каменным крошевом, мудрено именуемым князем Федором «картечью»! Но выстрелил дозорный расчет слишком рано: каменное ядро уже достало бы до ворога, а вот картечь пока нет… Лишь бы теперь успели перезарядить бомбарду, балбесы!

…Последние шаги до тюфяка Ефим Михалыч буквально пролетел, вскинув над головой легкий степняцкий калкан, по обыкновению запасливого гридя прихваченного в дозор. Ведь сверху на русичей, спешащих встать у стены сцепленных саней, уже посыпались срезни и прочие татарские стрелы! И некоторые находят свои цели среди воев Рязанской земли… В ответ, правда, дружно хлопнули тетивы самострелов: дозор решил подпустить ворога поближе и бить наверняка, прицельно. Так что с десяток легких татарских скакунов тотчас полетели на снег вместо со всадниками, смертельно раненые тяжелыми арбалетными болтами! Но остановить накат остервенело летящих к стоянке русичей степняков этот жиденький залп, конечно, не смог…

Впрочем, вдогонку ему уже запели тетивы рязанских и пронских лучников, успевших встать у «стены». Захлопали самострелы также подоспевших на помощь своим повольников — хорошо трофейное оружие фрязей, да только перезаряжать его долго! И стрельцов русичей все одно куда меньше, чем у ворога, в разы меньше — а обстрел поганых становится гуще и плотнее с каждым ударом сердца… Грозно гудящими шмелями шелестит оперенье падающих с неба стрел, совершенно невидимых в ночи! И трижды дернуло калкан Ефима прежде, чем тот поравнялся с тюфяком, до которого не успел покуда добраться пушкарский расчет…

— Ну, твари! Сейчас накормлю вас картечью!!!

Действия головы отточены до совершенства или «автоматизма» — как иногда, забывшись, скажет князь… Под плотным войлоком был укрыт не только тюфяк, но и «картузы» (мерные заряды огненного зелья), и отдельный пороховой рог, и прибойник с пальником. И Ефим спешно забил первый картуз в ствол бомбарды, утрамбовал прибойником — после чего проткнул его иглой-протравником сквозь запальное отверстие. Затем голова спешно сыпанул сверху из рога немного черной смеси огненного зелья — а после попытался схватить добрую горсть картечи из стоящей подле кадки… И злобно выругался от боли и удивления: нерадивые пушкари допустили, что в кадку попал снег — и каменное крошево смерзлось! А может, оно смерзлось само по себе… Так или иначе, голова лишь порезался о сломанный пополам гвоздь-ухналь, торчащий из кучи щебня — после чего растерянно оглянулся по сторонам в поисках каменных ядер… И также не обнаружил их в темноте — чувствуя при этом, как все чаще, все сильнее бьется в груди встревоженное сердце!