Пчелиный пастырь - Арман Лану

Кузнечик знал о Пюиге несколько больше. Мать Пюига была еще жива. Учительница, социалистка, борец за эмансипацию женщин, она была замужем за жандармом, который давно уже вышел в отставку, не столько потому, что разделял убеждения супруги, сколько благодаря собственному врожденному антимилитаризму. «Бывают антимилитаристы и среди жандармов», — комментировал Кузнечик. Досадно только, что это качество в них обнаруживается не прежде, нежели они выйдут в отставку. Эта супружеская чета жила у подножия Корбьеров, в Фенуйедесе.

В этой биографии, изложенной в общих чертах, интересно то, что Пюиг ушел в маки еще до нападения Гитлера на СССР. После начала учебного года в 1940-м он был временно отстранен от должности, потом уволен. Он был активистом, и не исключено, что у него был партийный билет и что он занимал в партии высокое положение. Эме бросил взгляд на Кузнечика. Что-то непохоже было на то, что и Кузнечик принадлежал к коммунистической партии и что он тоже занимал там «высокое положение». Уж не франкмасон ли Кузнечик? В этом не было ничего невозможного.

— О нем заговорили впервые в связи с операцией партизан — это было больше года назад, в июне, в Корсави, в верхнем течении Теша. — (Эме навострил уши: Корсави было одним из трех пунктов, в выборе между которыми для ближайшей по времени стоянки колебался Капатас.) — Были вооруженные нападения. Макизарам за отсутствием снабжения пришлось перебраться в Испанию. Пюиг скоро вернулся. Именно он сопровождал сорок студентов-политехников, приехавших из Лиона, — самое громкое дело в сентябре! Сорок человек! Они проехали через Рейнес в Рок-де-Франс!

— Они объявились потом в Алжире? — спросил Эме.

Кузнечик понял вопрос не сразу; раскатистый смех словно расколол пополам его лицо — лицо служащего похоронной конторы.

— Недурно сказано! Жаль, что я не могу поместить это в газету! — И продолжал, вытирая выступившие от смеха на глазах слезы — Удивительно то, что ему везет. И мужества у него не меньше, чем у Клода — того, который бежал из перпиньяской Крепости. По-моему, вы тогда уже были в наших краях?

Клод? Ах да. Эме узнал его под именем Огюста. А к чему он, собственно, клонит?

— Господин Лонги, вы человек уравновешенный. Лагерь вырабатывает характер. Именно из-за таких необыкновенных людей, как Пюиг, и возникает вопрос об участии военных, официальных или же официозных, — (за кого он меня принимает?), — в операциях, осуществляемых штатскими. — (А я разве не штатский?) — Не говорите мне ничего. Я не знаю, увидитесь ли вы с Пюигом. Полагаю, что да. Будьте осторожны.

Эме невольно отпрянул.

— Еще минуточку, дорогой друг, поймите меня правильно. Пюиг — человек порядочный. Но это партизан. Если вы видитесь с ним… часто видитесь…. не забывайте, он целиком принадлежит своей партии. В определенном смысле было бы неплохо, чтобы рядом с ним находился человек, который… который мог бы его урезонивать… который объяснил бы ему, что такое военная организация, как она строится. Уверен, что вы меня понимаете… Одно дело — геррилья… Но пришло ли для нее время? Те или другие военные действия, сами по себе превосходные, могут оказаться пагубными, если они начнутся преждевременно. Геррилья — это одно, Сопротивление — дело другое. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не получим приказ о всеобщем восстании.

И тут Лонги позволил себе задать вопрос — единственный за все время этой странной беседы:

— Вы офицер запаса, господин Эсперандье?

— Я был на войне в чине майора артиллерии.

— А я лейтенант. Сто двадцать седьмой стрелковый полк. Вернее, я был лейтенантом, поскольку меня уволили со службы. Спасибо за советы.

Вдовец сделал неопределенный жест левой рукой. Он проводил Эме до дверей. В нос ему ударил запах типографской краски. Такая типография с плоской печатью была очень удобной.

— Да, вот что… — прибавил Эсперандье. — Если вы предпочитаете последовать примеру студентов политехнической школы… К вашим услугам… Спокойной ночи.

А я за работу.

Эме пошел через Амели-ле-Бен. Это заняло больше времени, зато дорога была наезженной. У обнесенного забором Казино стояли жандармы — те самые, что несколько часов назад брились у Фигаро из Сарагосы.

— Братислава! — сказал старший из них.

— Братислава! — отвечал Эме.

Так хорошо было хоть малость посмеяться над войной и над самим собой!

Ночь была черная как уголь. Только сверкающий меч колокольни св. Иакова, казалось, хотел разрушить Великую китайскую стену. Во дворе хутора Пишо он почувствовал; что вокруг него вертится рыжий пес, и погладил его мохнатую шерсть. Славный малый этот пес… Да, да… Ты славное животное, Рыжик, и ты не станешь лаять…

В подполье, конечно…

Когда он вошел в большую залу и зажег керосиновую лампу, он тотчас почувствовал, что он не один. Из темноты вышла Алиса. В теплом свете лампы вырез ее корсажа приятно белел.

— Я должна вам кое-что сказать.

— Тогда выйдем на минутку.

— Нет. Вернее, я пойду вслед за вами. Да, да, поднимемся наверх.

Он держал лампу криво, так что она начала коптить.

— Мужчины не умеют держать лампу.

Она взяла ее у него из рук с улыбкой — на мгновение блеснули ее мелкие зубки, — и она прошла вперед, покачивая бедрами. Она ввела его не в ту комнату, где он обычно ночевал, а в другую, которая помещалась в противоположном конце коридора.

Комната была богаче обставлена, хотя и меньше, чем его, с восьмиугольными каменными плитками, с козьей шкурой вместо ковра; посредине стояла кровать, с которой сняли перину. Стены были украшены фотографиями — конечно, это были портреты членов семейства Пишо. Над валиком кровати висела старинная гравированная репродукция «Положения во гроб», от которой веяло суровостью.

Алиса поставила лампу, и абажур отодвинул мрачное изображение в полутьму. Ни слова не говоря, только улыбаясь, она со вздохом облегчения вытянулась на кровати.

— Иди ко мне, — сказала она.

Она была упругой и свежей, как персики из Валлеспира. Едва рассвело, она ушла.

Чуть позже он на минуту вышел и увидел, что в конце коридора другая дверь (дверь его комнаты) открылась. Появилось трое здоровенных парней. Они шагали осторожно; это было забавно. И конечно, один из них оступился, спускаясь по лестнице.

— God damn’![91]

— Keep guiet![92] — сказал другой.

Эме вернулся в ту самую комнату, где он так мало спал этой ночью, лег и проснулся, только когда солнце светило уже вовсю. В этот день он не видел на хуторе Пишо ни Капатаса, ни Алисы.

IV

В следующую пятницу — это было 23-го — Капатас спросил Эме, не съездит ли тот вместе с ним в Перпиньян. Капатаса пригласили в отдел снабжений, чтобы «спланировать поставки его продукции».

Около трех недель прошло с тех пор, как Эме покинул каталонскую столицу. В Паладье его ждали три письма. Одно было из военного ведомства — оно извещало его о том, что он поставлен на снабжение на базу 1215Ф78, поскольку офицерская столовая в Ретеле сгорела в июне 1940-го, а посему военная администрация просит его вновь прислать заверенные подписями документы в трех экземплярах. Второе извещало о вступлении в брак Альбера Мельмейстера. Мельмейстер женится! Третье пришло из Офлага от Таккини. У Эме забилось сердце, и он долго откладывал это письмо, написанное тонким почерком, который как нельзя лучше использовал каждое свободное местечко на открытке Kriegsgefangenenpost[93], рука его гладила влажную, ледяную бумагу, на которой стоял штамп geprüft[94] военной цензуры. Долгое время эти отпечатанные листки составляли для него единственную связь с настоящей жизнью. Его словно ударило в грудь. Письмо, которое напомнило ему, что «там» ничто не меняется. Сердце его осталось в песках.

Что же касается содержания письма, то расстояние придавало ему дополнительную значительность, мудрость, они наполняли неким смыслом всю эту неразбериху, в которой он теперь жил: его друзья требовали, чтобы он был счастлив за них.

Дождя давно не было. Эме вел машину, оставляя позади шлейф пыли. Они сделали крюк и заехали в Морейа, где Капатас должен был уладить одно дело со столярной мастерской. Дуб трабукайров по-прежнему стоял на своем месте. В Булу они остановились у одного содержателя гаража, у которого имелись шины. В обмен на мед, само собой. Напротив было гестапо. Довольно невзрачный пиренейский орел пребывал на своем посту. Никому не приходило в голову убрать старое объявление:

НЕ ПУГАЙТЕ ОРЛОВ

Их останавливали дважды. Первый раз их остановила французская жандармерия неподалеку от Поллестра. Жандармы проверили документы на право владения машиной и все номера, даже номер на моторе. Другой контроль они прошли при въезде в Перпиньян. Немецкая полевая жандармерия — легавые в касках и с бляхами на груди — интересовалась не машинами, а пассажирами. Стараясь забыть об этом «неприятном эпизоде», Капатас и Эме въехали в город через Сен-Годерик — отсюда бежал Эме в свой первый вечер.