Братья - Илья Туричин

Кто он, этот Михаил Иванов Костылев? Павел пожалел, что нет у него в руках цветов. Он бы положил их на могилу неизвестного Костылева.

– Русский, - сказал Павел и вздохнул.

– А рядом - немец, - произнесла Матильда.

– Вот именно. В одной земле.

Они двинулись к воротам. Павел думал о матери и брате. Почему нет писем? Может быть, они погибли? Ведь война ж! И папа погиб? И остался он один-одинешенек на свете? Похоронят, как этого Костылева на чужбине. "Раб божий Павел Иванов Лужин. Мир праху твоему".

Ужасно, как кладбище действует! Он покосился на Матильду. Матильда смотрела куда-то вбок, щуря от солнца глаза. Павел взглянул туда же. Неподалеку возле могилы стояли двое солдат, тихо переговариваясь. К ним шел старик. Павел узнал Соколика. На нем был черный пиджак, в руках кепка и цветы.

Соколик поравнялся с солдатами, сказал им что-то, почти не останавливаясь, и пошел дальше.

Как же так? Ведь Янко сказал, что дед уехал в какую-то дедину?

Солдаты направились вниз к воротам. Павел пригляделся. Не может быть! Но эта прямая спина, гордая посадка головы. Гауптман фон Ленц. Монокля нет. И форма… Обмотки на ногах. Грубые башмаки. Гауптман - и вдруг рядовой словацкой армии.

Солдаты исчезли за воротами. Фон Ленц это был или не он? Просто похожий?

– День добры, - сказал Соколик, подходя и утирая рукавом вспотевший лоб. - Чи панство спацирует?

– Хей… День добры, пан Соколик. Вы не уехали на дедину? Я видел Янека.

– Ано. Я уехал на дедину.

– Мне знаком один из тех солдат.

Соколик покосился на Матильду.

– Непознам тых вояков. До виденья.

– До виденья, пан Соколик.

Старик пошел к воротам.

Знает он этих солдат. Только вид делает, что не знает.

– О чем ты с ним говорил?

– Ни о чем, - ответил Павел. - Забавный старик. Идем.

Они спустились к воротам и вышли на улицу.

До чего же похож солдат на фон Ленца! Если бы не Матильда, он бы подошел. Может быть, фон Ленц, если это, конечно, он, знает, что с мамой? Слишком долго нет писем.

Вечером вернулись из Братиславы Доппель и Отто. Наскоро поужинав, они заперлись в кабинете доктора. Потом Отто прошел в свою комнатку под лестницей. Павел бывал там. Комнатка маленькая. Под оконцем стол с пишущей машинкой. У стены - узкая койка, застланная серым ворсистым одеялом. В углу - стоячая вешалка. Шинель, плащ и на плечиках штатский костюм. Павел заметил, что здесь Отто редко надевал форму, все ходил в штатском.

Из открытого окошка послышался стрекот пишущей машинки, словно в саду поселилась большая цикада.

Павел прилег на постель и снова подумал о маме. Мама тоже стала писать письма на машинке. Наверное, удобнее. Никогда не пробовал. Надо будет завтра попросить, чтобы Отто показал, как на ней стучать. Завтра воскресенье, а по воскресеньям ни доктор, ни Отто никуда не уезжают. У них в цирке тоже была старенькая высокая черная машинка с золотой надписью "Ундервуд". Ее прозвали "вундеркинд". Печатал на ней собственноручно директор Григорий Евсеевич. Он печатал, не глядя на клавиши. Пальцы бегали сами. И мама, наверное, научилась печатать, не глядя на клавиши. У нее удивительно живые пальцы.

Павел вслушивался в глуховатое стрекотание машинки и не заметил, как уснул.

И проснулся он от стука. Только стук был монотонным и совсем глухим. За окном мокрые листья, за ними серое небо. Дождь. Вот оно что!… Барабанит по железу… Придется делать зарядку в комнате. Горе, а не зарядка. Развернуться негде! Он спустил ноги на коврик, потянулся, хрустнули суставы. Да-а… Занудное впереди воскресенье. Деваться некуда. В саду не посидишь: дождь. Хорошо, если доктору не взбредет в голову затеять "воскресную проповедь". Любит он поупражняться на домашних в красноречии. Заведет часа на два - о долге, о национальной совести, о величии и задачах. Все повернет на свой, на фашистский лад.

Встать бы да сказать: "Господин доктор Эрих-Иоганн Доппель! Я - русский и у меня есть свой долг: давить вас, фашистов, уничтожать. В этом моя совесть и моя задача. И не думайте, что ваши речи западают мне в мозги. Вы можете их вышибить, но не перевернете. За два года я так научился вас ненавидеть! Если бы не мама и не Петр, которые тоже вас ненавидят, я бы давно уже сбежал к партизанам! В Советский Союз! На фронт!"

Но он вынужден будет сидеть в гостиной или в кабинете доктора среди его душных кактусов и слушать высокопарные слова о долге, национальной совести, о величии и задачах. Хайль Гитлер! Чтоб он сдох!

Мама! Я терплю все ради тебя!

Он сделал несколько упражнений без обычного удовольствия. То ли дождь, то ли мысли о маме мешали. Потом вышел и спустился по лестнице на руках. Благо никто не видит. И доктор, и фрау, и Матильда-жиргут еще дрыхнут.

Павел открыл дверь в сад, вдохнул влажный воздух. У самого входа образовалась прозрачная лужица, капли били по ней, вздувая легкие пузыри, которые тут же лопались. Дождь стучал по листьям, по земле, по переполнившейся водой пожарной бочке.

Сходить к Отто? Он встает обычно рано. Написать письмо маме на машинке.

Он постучал в дверь под лестницей.

– Да!

– Доброе утро.

– Чего уж тут доброго, - ворчливо ответил Отто. Он сидел на койке и брился, глядясь в осколок зеркальца, прислоненный к пишущей машинке. С лица на шею сползала мыльная пена, образуя фантастический белый воротник. - Заходи. Слышал, на фюрера покушались?

– В каком смысле?

– Бомбу подложили. Фюрера бог спас.

Павел смотрел на Отто во все глаза. Потом спросил:

– Партизаны?

– Какие, к черту, партизаны! Генералы. Целый заговор.

– Немецкие генералы?

– Турецкие, - сказал Отто, отирая лезвие бритвы о кусочек газеты. - Сами фронт развалили, а кидаются на Гитлера. Сукины сыны! А ты, наверное, был бы рад, если б фюрера кокнули?

– С чего вы взяли, Отто? - оторопело спросил Павел.

– Да нет, я так, от злости… Полночи письма печатал. Очень доктор встревожен. Он ведь чуть не всех тех генералов, что бомбу подкладывали, знает. Самому фюреру написал: мол, мой фюрер, бомбу подложили в сердце Германии и что сталось бы с Германией, если бы мерзавцы достигли своей гнусной цели! Не щадите, мой фюрер, врагов! Все немцы с вами! - Он вздохнул. - Вот такие дела.

Отто вытер лицо и шею смоченным в воде кончиком полотенца, сложил бритву, сунул зеркальце в стол. Павел молча наблюдал за ним.

– Послушайте, Отто, а что было бы, если бы фюрера… того?

– А черт его знает! Наверно, запросили бы мира. Русские-то к самым границам рейха подошли.

Павел подумал:

– Нет. Русские не пойдут на мировую.

– Почему?

– Они же нас бьют! Мы же не говорили о мире, когда наступали. А теперь они не захотят слушать. Они раздолбают весь наш рейх.

– Да ты говоришь, как этот… как его… пораженец! Смотри, Пауль.

– Я знаю русских. Они доведут дело до конца, - уверенно сказал Павел.

– Ничего… Фюрер обещал новое оружие.

– Да… Конечно… Отто, можно я напечатаю маме письмо?

– Садись, коли охота. Стучи. Дело не хитрое. Хотя я первое время все не туда тыкал, не в ту букву.

Павел уселся на стул, рассмотрел клавиши, где какая буква.

– Сейчас я тебе лист заложу.

Отто вставил в машинку лист бумаги, щелкнула каретка.

– Вот так переведешь, когда строчка кончится. А я пойду умоюсь. - Он взглянул на окно. - Льет и льет.

Отто взял полотенце и ушел. Павел нашел нужную букву и стукнул по клавише. Рычажок щелкнул. Бумага передвинулась. На ней осталась синяя буква.

"Здравствуй, мама! Давно от тебя нет писем. Почему? Что случилось? Я жив, здоров. Мы уехали из Берлина в союзное государство - Словакию. Здесь горы и вообще красиво…"

Вернулся Отто.

– О! Ты делаешь успехи. Смотри-ка сколько настукал! Давай, давай… "В Берлине случилось большое несчастье. Генералы чуть не убили нашего фюрера. Сегодня идет дождь. Это небо плачет. Что бы ни случилось - мы победим! Хайль Гитлер!

Всем от меня привет.

Целую тебя. Твой сын Пауль".

Письмо вышло коротким, куцым. Он не знал, о чем писать. Да и машинка подводила. Столько времени уходило на поиски букв! Вроде вот она, рядом, а хлопнешь не по той. Морока! А все же он написал письмо.

– Завтракать пора, - сказал Отто. - Доктор не любит, когда опаздывают. Впрочем, ему сегодня не до тебя. И не до меня. Пойду в пивнушку. Давно не сидел за кружкой пива. Компанию не составишь?

– Матильду пригласите.

– Опасно, - засмеялся Отто. - Ее надо сладким угощать. Пошли.

– Я сейчас. Письмо отнесу к себе.

Павел поднялся в свою комнату, положил письмо на стол. Дождь стучал по подоконнику. Удивительно, как все письма, напечатанные на машинке, похожи одно на другое. Вот письмо, которое напечатал он, собственноручно. А похоже на письмо от мамы…

Он открыл ящик стола и достал мамины письма. Положил рядом со своим. Удивительно! Даже "f" и "а" скошены так же, а над "i" сбита точка, нету ее. А на других машинках есть! Как же это?