Жизнь и приключения Заморыша - Иван Василенко

– Все равно не буду, – упрямо продолжал я. – Какой я грешник! Да у меня и горло болит.

Мама подмигнула мне: дескать, не соглашайся, стой на своем.

Отец помолчал и примирительно сказал:

– Ну, не хочешь, так как хочешь. Я справлялся у знающих людей: говорят, на малолетних эпитимию накладывать не полагается.

– Конечно, не полагается, – сказала мама. – Они просто зарабатывают на нем. Театр из церкви сделали, патлачи чертовы. Не ходи – и только. А будут приставать, скажи, что горло болит.

– Ну, пусть так, – заключил отец.

Я успокоился и пошел спать.

Я удивляю отца

На другой день перед началом урока истории батюшка приоткрыл дверь в класс и поманил меня пальцем. Я вышел в коридор.

– Ты почему не явился вчера в церковь? – злым шепотом спросил он.

– У меня горло болит, – спокойно ответил я.

Его серые глаза потемнели и стали похожими на глаза кошки, когда она вертит хвостом.

– Вот как! Отчего же оно заболело? Наверно, мороженое тайком ел, непослушный? Вот я поговорю с твоим отцом!

– Поговорите, пожалуйста, – будто не замечая угрозы, сказал я. – Отец любит, когда к нему приходят поговорить.

Батюшка недоуменно глянул на меня, фыркнул в бороду и пошел.

Вернувшись из училища домой, я увидел, что оба зала нашей чайной, «тот» и «этот», полны народа. Такого гама у нас еще никогда не было. Мужчины с красными, потными лицами что-то кричали, пересвистывались, стучали костяшками рук по столу, звякали крышками о чайники. На всех столах лежали ломти черного солдатского хлеба. Половой Герасим в рубашке, потемневшей на спине от пота, метался между столами, держа в каждой руке по два чайника с кипятком. Отец оставил буфет и тоже суетился в зале, беспрерывно повторяя: «Спокойнее, братцы, спокойнее! Подлили в котел воды, сейчас закипит».

В углу три молодых парня пели, страдальчески прикрывая глаза:

Ах, зачем нас берут во солдаты,Отправляют на Дальний Восток!Ах, при чем же мы тут виноваты,Что мы вышли на лишний вершок!

– Братцы, – вопил пьяным голосом рябой мужчина с серебряной серьгой в ухе, – да мы этих япошек сапогами раздавим!.. Мы их солдатской крупой забросаем!..

– Забросали уже, раздавили! – кричали ему с разных столов. – Ты еще и до места не доедешь, как тебя свои ж продадут!.. – У него теща, наверно, в Маньчжурии осталась, что он рвется туда!.. – Перевертенко, скажи ему, ты же там был!.. Перевертенко, не прячься!

– А чего мне прятаться! – нехотя встал из-за стола низко стриженный мужчина с желтым лицом. На минуту гам утих. Все смотрели на стриженого и ждали. – Я, можно сказать, того японца и не видел вовсе, даром что пролежал три месяца, раненный им. Он шпарит и шпарит по нас своими шимозами. Пойди задави его сапогами, когда он и за десять верст к себе не подпускает!.. Да вы, братцы, не невольте меня говорить… Я и без того подневольный человек… Мне приказано вас сопровождать – я и сопровождаю, а до другого мне касаться воспрещается. Вот унтер идет, его и спрашивайте.

Гвалт возобновился с новой силой. Но тут в зал быстрым шагом вошел военный с медалью на груди.

– Поторапливайтесь, братцы, поторапливайтесь. Вагоны поданы, поторапливайтесь!.. – говорил он, шагая между столами. Потом стал посредине зала и зычно прокричал, выкатывая глаза: – Станови-ись!..

В одну минуту оба зала опустели. Остались только черные корки житняка на мокрых клеенках столов да окурки самокруток, облепившие и столы и пол. Отец сказал:

– Ну, слава богу, отвалили. Я думал, разгромят всю чайную. И что оно делается с народом! Все кипит, бурлит. Тут эта несчастная война, а тут еще и революция вдобавок.

Так отец стал говорить теперь, а раньше, когда война только началась, он тоже говорил, что мы япошек шапками закидаем.

После того как мы всей семьей убрали чайную, я пошел в нашу комнату, за деревянную перегородку, и сел готовить уроки. Вдруг слышу шаги и голос отца:

– Пожалуйте, патер Анастасэ, пожалуйте!

Я незаметно выглянул из-за перегородки: в комнату входили отец и черный батюшка. «Что ему надо от нас, этому греческому монаху? – с тревогой подумал я. – Тогда он зашел будто за компанию с нашим батюшкой, а теперь вот и сам явился».

– Присаживайтесь, батюшка. Чем могу служить? – говорил отец почтительно, но по лицу его все-таки было видно, что он тоже недоумевает и тревожится.

Под черным заскрипел стул.

– Очэнь спасибо, кириэ[20] Мимоходенко, очэнь спасибо, – кивнул он своей тяжелой головой в черном клобуке. – У менэ к вам дело. Я хочу, чтобы вы, кириэ Мимоходенко, кала эдулепса… Как это по-русски?.. Хоросо заработали.

– Заработал? – с удивлением, но и с интересом спросил отец. – Это как же, батюшка?

– Это так: вас паликари… как эта по-русскому? Вас мальчик очень хоросий голос имеет… Наси греки очень любят, когда хоросий голос молитвы поет… Наси греки усо дадут, чтоб слусать хоросий голос в своей церкви…

– Э, нет, батюшка! – решительно сказал отец. – Он даже в русской церкви больше не будет петь. У него и без того горло болит. Да и как он может в греческой церкви петь, если у вас богослужение совершается на греческом языке!

– Это ничиво: мы ему сделаем гоголе-моголе, мы ему хоросаго доктора привезем. А греческие слова он скоро поймет. Что тут трудного? По васому русскому будет так: верую во единого бога. А по насому греческому будет так: пистево сена феон. Что тут трудного?

– Нет, нет, батюшка! – хмурясь, отвечал отец. – Он не имеет никакого пристрастия к духовным занятиям. Он у нас по светской линии пойдет.

Но чем решительнее отец возражал, тем настойчивей его убеждал черный. Отец говорил, что у меня экзамены на носу и мне сейчас не до греческого языка. Черный отвечал, что меня греческие монахи научат «Символу веры» по-гречески в один момент. «Он слабенький, – стоял на своем отец, – ему нельзя перегружаться». – «Ничиво, ничиво, – успокаивал отца черный, – пусть приходит в наш монастырь обедать – через десять дней он будет толстый и сильный».

Отец умолк. Долго молчал, потом совсем другим голосом сказал:

– Да, хорошо попитаться ему следовало б. Какая у нас пища! Постный борщ да селедка. А он у нас в детстве кровью сошел. Совсем заморышем растет… Но петь в церкви он все равно не захочет. Из русской сбежал, а в греческую его и калачом не заманишь. Вместо церкви будет бог знает где бродить… Он такой…

– У нас, кириэ Мимоходенко, усо есть: масло есть, сардины есть, оливки есть, апельсины есть, инжир есть…

Может быть, черный еще долго перечислял бы, что у него есть в монастыре, но тут распахнулась дверь и на пороге показался наш рыжий батюшка.

– А-а, – протянул он ехидно, – так это вы, патер Анастасэ! А я думал, чей это медоточивый голос, кто тут соблазняет оливками да инжиром господина Мимоходенко подобно змию, соблазнявшему в эдеме легковерную жену Адама – Еву плодами древа познания добра и зла. Теперь понятно, почему отрок Димитрий отлучился от церкви архангела Михаила. Ах, патер Анастасэ, патер Анастасэ! А я-то считал вас своим лучшим другом и во всем доверял вам! Вот и верь после этого соленым грекам, хоть бы и в монашеском облачении!

Монах поднялся со стула и замахал широкими рукавами рясы, как черными крыльями.

– Не усо вам, не усо вам, патер Евстафий! Вы сами, патер Евстафий, меня обманули. Вы говорили, патер Евстафий, что мальчика будем делить пополам: половина царю Константину, половина архангелу Михаилу. А вы взяли архангелу Михаилу усо мальчик, усо!.. Нехоросо так, патер Евстафий, нехоросо!.. Асхима, асхима!..[21]

– А долги не платить по четыре месяца – это «хоросо», патер Анастасэ? – сощурясь, прошептал наш батюшка.

– Какие долги, патер Евстафий, какие?.. – тоже перешел на шепот черный.

– Забыли? А чье каре наскочило на мой покер?

– Патер Евстафий, так это был чистый блеф! Никакой покер у вас не был! Вы даже не показали карты, вы сунули карты под карты!..

– Что-о?.. Карты под карты?!. Так я кто же, по-вашему, шулер?

– Сига[22]. – Черный показал глазами на моего отца и уже громко сказал: – Я, патер Евстафий, очень вас уважаю. Просу вас ко мне в келию. Мы усо, усо – как это по-русскому? – миром уладим… Кириэ Мимоходенко, – повернулся он к отцу, – вы согласны посылать вас паликари… вас мальчик в нас монастырь?

– Видите ли, отец Анастасэ, – развел отец руками, – я, может, и согласился бы – как-никак, мальчику не вредно поправиться на хороших харчах, – но надобно и его согласием заручиться…

– Орео! – воскликнул черный. – Орео, кириэ Мимоходенко! Прислить сюда вас мальчик, я буду говорить с ним.

Тогда я вышел из-за перегородки и сказал:

– Папа, я согласен. Я все слышал. Я согласен.

– Ты согласен? – в удивлении отступил отец. – Согласен?

– Да, – твердо повторил я, – согласен. Я буду каждый день заходить в монастырь… обедать и учиться петь по-гречески.