Эпоха Древних - Замиль Ахтар

внезапно, чтобы выманить гулямов из Зелтурии. Но мы не хотели и злить детей Мансура. Ведь, в конце концов, они по другую сторону забора, ограждающего Кярса.

Я вцепилась в спину Текиша, и мы поскакали сквозь жесткий кустарник, через бесконечные ряды силгизов и йотридов. Чтобы сохранить строй, некоторым пришлось остановиться на барханах, и теперь они напоминали волны на море. Их и вправду было целое море. Орда. Демонстрация чистой силы, пробуждавшая во мне гордость. Моя спина не была рада поездке, но пускай хнычет сколько угодно. Сегодня не до комфорта.

Отряд хулителей святых остановился перед зеленым оазисом с красивым прудом и пальмовой рощицей. Абядийцы поставили шатры в оазисе и вокруг него, и даже с невысокого склона я увидела целый город шатров, тянувшийся в сторону Зелтурии. Полог каждого шатра был украшен узорами, редкими и необычными – не простыми птицами, цветами и геометрическими фигурами, как принято в Кандбаджаре. Вместо них я видела круги, облака, спирали и волны. Тамаз говорил, что пустыня освобождает и дух, и разум.

Некоторые абядийцы стояли перед шатрами с ятаганами, аркебузами или копьями. Остальные столпились перед хулителями святых. Жители пустыни не были настоящими воинами, хотя часто совершали набеги. Но в открытом бою против большого войска они никогда не были сильны, и неудивительно, что не смогли выстроиться. Хорошо маскирующиеся Лучники Ока, вероятно, час назад предупредили их о нашем приходе, так что, если бы они были лучше организованы и быстрее реагировали, то могли сбежать, – хотя мы все равно догнали бы.

Если абядийцы решили договориться с нами, значит, они намерены что-то предложить. Хотя я с ними торговаться не стала бы.

Текиш подъехал к толпе сбоку и остановился на свободном клочке пустыни. Рядом с барханом стоял человек, похожий на призрак, в развевающемся белом абядийском одеянии. Кожа цвета льда редко встречается у абядийцев, и почти невозможно было поверить, что этот человек вообще жил в пустыне. Но для переговоров с нами почему-то выбрали именно его.

Текиш высадил меня почти рядом с переговорщиком, и я двинулась к нему, опираясь на посох.

– Ты напоминаешь Тамаза. – Хурран ухмыльнулся, открыв почерневшие нижние зубы. – Это так поэтично. Что за ирония – тот, кто сбросил Тамаза, сам хромает, как он.

– Я его не свергала. – Этот призрак щипал за больное место. – Я любила его как отца, а он любил меня как дочь.

– Ну конечно.

Он уничижительно усмехнулся.

Он наносил мне удары, пытаясь ослабить мою позицию на переговорах. Пора переходить к нападению.

– Хурран… Ты, кажется… Да, твой отец Мансур бросил тебя в темницу. – Я ткнула в его сторону пальцем, как будто это кинжал. – За то, что ты убил семью шаха Бабура.

– Мой позор всем известен. Мы с тобой в этом похожи.

– В чем мы похожи? Я не привязывала детей к столбикам кроватей и не сжигала их, слушая крики.

– Да, но ты сделала нечто похуже, Сира. – Он указал на кровавое облако, висевшее далеко на северо-востоке. Прямо над Зелтурией. – Ты наслала кровавую чуму на всех нас.

Я усмехнулась как можно небрежнее.

– А кто ты такой, чтобы обвинять меня в этом? Какая наглость.

– Ты лжешь не так хорошо, как тебе кажется, султанша.

– Довольно глупостей. – Скопировав материнский тон, я раздраженно вздохнула. – Что ты должен мне сказать? И почему абядийцы доверили это именно тебе?

– Как Тамаз и как мой отец, я рос в этой пустыне. Все мои лучшие воспоминания здесь, среди этих дюн. – Он указал на землю. – Срази меня Лат, если вру, но, кажется, как раз здесь, в этом месте, жена шейха, женщина с глазами как пляшущие небесные сферы, пригласила меня в свой шатер и сделала мужчиной в тринадцать лет. – Мне незачем было слушать такие подробности, но он, похоже, очень хотел рассказать. – Пойми, эти люди любят меня как своего, и я люблю их как своих. Нет, абядийцы не пешки, которые ты или Кярс могут двигать куда угодно. Они свободные люди. Они жили здесь задолго до того, как наши предки пришли из Пустоши. Они – пустыня, как песок, на котором мы стоим, и если вы нападете на них в этот чудесный день, то сделаете врагом саму землю, которой так жаждете править.

Какой напор. Настоящий оратор. И не подумаешь, что он половину десятилетия гнил в тюрьме… пока на лицо не посмотришь.

– Это все, что ты можешь сказать, Хурран? Думаешь, кому-то из тех, кто стоит за моей спиной, интересно твое нытье? Сделай предложение, которое я смогу донести до каганов Пашанга и Гокберка. И такое, чтобы не заставило их жаждать крови еще сильнее, чем сейчас.

– Прячешься за своим каганами? Но мы оба знаем, что твой голос в Совете семи решающий. Вот поэтому я говорю с тобой, а не с ними, хотя с Пашангом мы дружим с детства. Не нападай на нас, султанша Сира. И не требуй платы со свободных людей. Как и тысячу лет назад, мы будем кочевать по пустыне, будем делать, что пожелаем, и не склонимся перед твоей тиранией. Поверни назад, пока не совершила того, о чем никогда не перестанешь жалеть.

Как уныло и беспомощно.

– Ты серьезно? Ты на самом деле считаешь, что слов достаточно? И что это за чушь – «мы» да «мы»? Ты себя-то видел когда-нибудь? – Я с усмешкой указала на его лицо. – Дай угадаю… Твоя мать была рутенской рабыней, которую твой отец трахнул… пару раз?

– Темзийской.

– Что доказывает мою правоту. Ты не из пустыни. Ты Селук. Ты из Пустоши, как и я, только в твоих венах еще больше льда.

Мои уши больше не вынесли бы его напрасной мольбы. Трата времени, хотя я все же оказала честь старшему сыну Мансура как переговорщику. Смерть сегодня ждет не их род, потому, несмотря на ненужную демонстрацию смелости, я сомневалась, что они затаят обиду, особенно когда мы нарастили силу. А убийство и порабощение тысяч абядийцев для них не такое серьезное преступление, как обезглавливание Кярсом их отца.

– Ты права, – рассмеялся Хурран. Он вдруг показался таким несерьезным, и в его усмешке было столько ребяческого. – Видит бог, я здесь потому, что знаю. – Еще одна усмешка. – Знаю, что ты пытаешься сделать, Сира. Хочешь выманить гулямов на открытый бой. Думаешь, Кярс и Като выйдут из-за гор, чтобы защитить жителей пустыни, и тогда ты возьмешь их своими воняющими лошадиной мочой руками. – Теперь его смех напоминал истерику. Меня это не радовало, ведь смеялся он надо мной. – Может, я не на стороне своего двоюродного брата,