Баудолино - Умберто Эко

– Ладно, ладно, – отозвались очумелые вояки. – Где нам разбирать, какие наши и какие ихние. Вчера выпускали одного, вроде из наших, но переодет был павийцем...

– Заткни рот, тупица! – взревел Тротти. – Ха-ха, – веселился входящий Баудолино. – Запустили, значит, лазутчика в наш несчастный лагерь... Ладно, сказал же – ничего не вижу, ничего не слышу.

Дальше мы видим, как Баудолино опять обнимает своего родителя Гальяудо – тот все такой же жилистый, поджарый, и даже стал жилистее, видно, от недоеда, – возле колодца на площади у стены; и как Баудолино встречается с Гини, со Скаккабароцци прямо на улице у собора; и как он потом в остерии спрашивает известий о Скварчафики, и все остальные плачут и объясняют ему, что Скварчафики получил в глотку генуэзский дрот в самом конце последнего боя; со всеми плачет и Баудолино, который никогда не любил войну, а в последнее время и того меньше, и у него на сердце неспокойно за престарелого отца; Баудолино на центральной площади, статной, широкой, светлой, залитой мартовским солнцем, смотрит, как даже дети подносят корзины с камнями на стены для солдат-оборонщиков, подтаскивают воду часовым, и радуется на неукротимый и стойкий дух всех защитников; Баудолино недоумевает, откуда взялось столько народу в Александрии, добро бы на свадьбу, а товарищи объясняют ему, что в этом-то и несчастье, потому что от страха перед имперскими солдатами сюда сошлись орды беженцев из всех окрестных деревень, и в городе, безусловно, набралось немало работников, но и немало едоков; Баудолино любуется новым кафедральным собором, не слишком крупным, но удачно сработанным, и приговаривает: черт побери, да вы тут и тимпан привесили, и горбуна посадили на троне, а другие хором ему: хо-хо, будто желая сказать: мы еще не на то горазды, однако, извини, это не горбун, а наш Иисус Христос Спаситель, может, не очень похоже вышло, но прийти бы Фридриху твоему на месяц позднее, мы бы влепили в тимпан еще и Страшный суд со всеми старцами Апокалипсиса; Баудолино просит угоститься хоть стаканчиком праздникового, и все смотрят на него, будто он прибыл из лагеря императора Фридриха; разве не ясно, что любое вино, как праздниковое, так и буднишнее, выбрано до капли, это ведь лекарство для раненых воинов, успокоение для сирот, когда они теряют родственников; Баудолино замечает, какие истощенные у всех кругом лица, и спрашивает, на сколько времени у них может еще хватить сил держаться; те вместо ответа пожимают плечами и заводят глаза, имея в виду: а это лишь небесам известно; вот Баудолино встречается с Ансельмом Медиком, командующим ста пятьюдесятью пьячентинскими латниками, пришедшими в Новый Город для усиления его обороны, каковое проявление союзничества восхищает Баудолино; на это товарищи – Гуаско, Тротти, Бойди и Оберто дель Форо – растолковывают ему, что Ансельм Медик действительно в военном деле великий дока, но только пьячентинцы одни и пришли, Лига подзуживала нас взбунтоваться, но потом повернулась к нам полной задницей, итальянские коммуны – лучше не спрашивай, если мы живыми выйдем из передряги, на всю жизнь, на веки веков ничего и никому за спасение не обязаны, пускай бывшие союзники сами разбираются с императором, спасибо, конечно, им всем наперед за науку.

– А генуэзцы-то как оказались в противном лагере, если сами помогали вам поднять город, даже давали деньги?

– Генуэзцы своего не упустят, за них не волнуйся. Они сегодня при императоре, потому что так им выгодней. Им известно, что город, уж если он создан, никуда не девается, даже когда его с землей сровняют, например Лоди или Милан. Генуэзцы выждут сколько надо, а потом подберут что останется от этого города, и с пользой для себя употребят. Например, для контроля за торговлей и за дорогами. Может, они еще и денег приплатят сколько-то, чтобы им дали подобрать разрушенный город. В любом случае деньги к денежкам льнут. И где можно заработать, там генуэзцы и оказываются.

– Баудолино, – обратился к нему Гини, – ты только прибыл, ты не можешь сравнивать, какие были в октябре атаки, а какие пошли в последнее время. Они взялись молотить как следует, честное слово. Мало было генуэзских бомбардиров, так еще взялись на нашу задницу эти богемцы, белые усы, если уж прицепят лестницу и залезут, то чтоб отбросить их, приходится помахать руками... Правда, я все-таки думаю, что ихних перегибло больше, чем наших. Потому что хотя они с черепахами и с кошками, но кирпичей мы им на голову накидали, не покажется мало. Но в общем, грубо говоря, приходится туго, и жрать у нас почитай что нечего.

– Мы получили сообщение, – продолжил Тротти, – что армии Лиги приведены в движение и забираются императору за спину. Ты не слышал?

– Мы тоже что-то об этом слышали, по каковой причине Фридрих сильно торопится принудить вас к сдаче. Вы... – и Баудолино сделал хитрое лицо, показывая, что сам не верит в успех формальной пропозиции, – соглашаетесь сдать город победителю аль, часом, нет?

– Да какое соглашаемся! Здесь у каждого лоб еще тверже, чем хвост. А хвост стоит морковкой.

Так-то несколько недель, после каждой заварушки, Баудолино наведывался домой, в основном чтоб вести грустный счет убитых (как, еще и Паницца? Эх, Паницца, замечательный был парень), а потом выезжал обратно и докладывал императору Фридриху, что о сдаче нет и речи. Фридрих больше не лютовал, только спрашивал: «Ну, а я что могу сделать?» Было ясно, что он совершенно не рад, попав в эту переделку. Войско разбалтывалось, крестьяне прятали зерно от солдат, отгоняли в леса скотину, или хуже того, в болота, невозможно было шагу ступить ни на восток ни на север. Там погуливали передовые отряды армий Лиги. Коротко говоря, не то чтобы эти мужланы воевали лучше кремасков, но когда не везет, то не везет. Однако снять осаду было невозможно, не потеряв лицо отныне и навеки.

О спасении лица Баудолино помнил еще из старых времен, по намеку, который слышал от императора в день, когда Баудолино предстал перед ним со своим детским пророчеством, вынудившим тортонцев к сдаче. Эх, если бы вот... небесное бы знамение... Самое завалящее, лишь бы оповестить всех urbi et orbi, что само небо потребовало поворота армии к миру... Уж он бы не упустил случая... только бы знамение...

Как-то раз Баудолино говорил с осажденными и услышал от Гальяудо: – Если ты такой умный и читал книжки, где все сказано по уму, почему не придумаешь, как устроить, чтобы и нам и вам идти по домам? Мы уж тут поубивали всех коров, кроме одной нашей последней! Матерь твоя сидит взаперти в городе, бедолага, задыхается!

Вот тогда Баудолино и сообразил одну новую возможность и мгновенно спросил: а была ли построена та фальшивая галерея, о которой говорили с Тротти несколькими годами прежде? Та, в которую врагам предлагалось поверить и зайти в центр города, а в центре попасть в ловушку? – Как же нет, – ответствовал Тротти. – Покажу, влезай на стену. Вон прямо за валом. Начало подкопа там в кустах. На глаз, двести шагов от стен. Вход под межевым камнем, который, вид у него такой, будто торчит там тыщу лет, а между тем мы его недавно прикатили из имения дель Форо. А выход из подкопа вот здесь, за этою решеткой, откуда можно видеть только кабак и ничего больше.

– Противники по одному высовываются, и вы их по одному кончаете.

– Да незадача-то... подземный ход такой узкий. Чтоб пропустить всех осадчиков, потребуется не один день... А неприятели чем посылать всю армию, отправят разведывательный отряд, с заданием откупорить изнутри ворота. Ну... не говоря уж о том, что непонятно, как нам оповестить имперцев про подкоп... Но даже не говоря об этом, сам посуди, забить десяток, ну два десятка бедолаг – стоило ли разводить этакую работу? Бессмысленное, да и злое дело.

– Конечно, если их вправду убивать. Но вот если они останутся целы и увидят такую картину, которую я сейчас будто вижу наяву... Представьте! Вылезая поодиночке, слышат вдруг мелодии райских труб и при десятке факелов появляется из-за угла чистейший старец с великой белой бородой и в белом исподнем, и на белой лошади, имея белый крест в руке, и возвещает: «О пробудитесь! О пробудитесь! Тревога!» Тут как раз, пока лазутчики будут стоять рты разиня, выскочат наши из всех домов и с крыш, как ты в свое время описывал. Крутят руки лазутчикам, бухаются оземь, поют, что старец, явившийся горожанам, это святой Петр, покровитель и небесный заступник города, а потом запихивают имперцев заново под землю и говорят: благодарите святого, что мы вам сохранили вашенские жизни, ступайте же и расскажите в лагере Барбароссы, что Новый Город папы Александра находится под личным наблюдением Петра святого...

– Так Барбаросса и поверит в эту ахинею.

– Он не поверит. Не такой дурак. Но именно потому что не дурак, Он притворится, будто верит. Он хочет кончить эту войну не менее чем вы.