Робеспьер - Эрве Лёверс

его заключает". Таким образом, он выделяет не судебную, а законодательную власть, и она должна быть установлена именно в лоне самого Собрания; так и только так она не сможет стать "опасным инструментом, которым, объединившиеся с ним другие власти, могли бы воспользоваться против власти законодательной". Собрание не понимает его, но оно принимает меры, чтобы оставить за законодательной властью интерпретацию закона – по крайней мере, на время. 25 июня оно также соглашается с его требованием, чтобы "никакой представитель нации не [мог] быть подвергнут судебному преследованию, если только суд не оперирует актом законодательного корпуса, провозглашающим, что имеет место обвинение". Осенью 1790 г. Робеспьер выступает на этот раз в защиту национального Верховного суда, уполномоченного вместо Шатле карать преступления по оскорблению нации и более защищённого от попыток коррупции исполнительной власти; он предлагает, чтобы суд заседал в Париже (он будет в Орлеане), чтобы увеличили число присяжных заседателей (чем больше будет их количество, тем сложнее будет их подкупить), чтобы их провозгласили переизбираемыми и чтобы им было запрещено принимать что-либо от исполнительной власти в течение двух лет, до их ухода с должности (25 октября).

Несмотря на свой небольшой успех, он постоянно продолжает предостережения против судей и министров; но его разоблачения такие живые и происходящие столь многократно, что они раздражают депутатов, встревоженных ослаблением политической игры. 29 марта 1790 г. Робеспьер поднимается на трибуну с написанной речью в руке. В течение трёх четвертей часа он говорит о своем опасении увидеть предстоящие выборы в дистриктах и департаментах узурпированными "врагами народа". Он выступает против слишком многочисленных полномочий, предоставленных комиссарам исполнительной власти, в чьи обязанности входит организовать избирательный процесс и новые администрации; он резко критикует действия людей, связанных со Старым порядком… На скамьях Собрания депутаты теряют терпение. Робеспьер обостряет свои разоблачения: "И каковы эти люди, которые их выбирают? Министры, никогда не посылавшие вам писем и докладных записок, которые не были бы оскорбительными для народа (всеобщий ропот). Это невероятно, что меня не желают слушать; да, я не знаю, чему должен больше удивляться: бесконечной смелости министров или вашей затянувшейся покорностью страданию! (Сильный […] ропот. Несколько человек требуют, чтобы оратор был призван к порядку)".

И всё же, в один из моментов, в дебатах о праве войны и мира весной 1790 г., его голос присоединяется к большинству Собрания. В соответствии с Фамильным договором, который связывает парижских и мадридских Бурбонов, один англо-испанский инцидент у западного края Америки, в заливе Нутка, рискует вовлечь Францию в конфликт. Вместе с Александром де Ламетом, Барнавом и Рёбелем, Робеспьер способствует тому, чтобы положить конец дебатам – в свойственном ему стиле. Сначала, 15 мая: "Вы должны опасаться, и с большим основанием, - говорит он, - как бы чужая война не стала коварным замыслом, составленным дворами или кабинетами министров против наций, в тот момент, когда наша завоевала себе свободу, и когда другие, быть может, уже пытаются подражать этому великому примеру". Чтобы расстроить этот план, он первым предлагает объявить нациям, что "порицая принципы ложной и преступной политики", Собрание отказывается "от всякого несправедливого преимущества, от всякого духа завоевания и честолюбия". Он продолжает своё доказательство 18 мая, поддержав проект Петиона, который предназначает только для Собрания право войны и мира; король, простой "служащий" нации (негодование справа), здесь только для того, чтобы исполнять "волю нации".

Однако запросы Робеспьера получают только частичное удовлетворение. 22 мая 1790 г., после того, как было уточнено, что вступление в войну будет осуществляться декретом Собрания, по предложению короля, члены Учредительного Собрания утверждают, что "французская нация отказывается от ведения какой-либо войны в целях совершения завоеваний" и использования "своих сил против свободы какого-либо народа". Она провозглашает мир во всём мире. Если Робеспьер и ценит эту прокламацию, декларирующую необходимость уважения между народами, он сожалеет о разделении права на объявление войны и мира с исполнительной властью, принятом при активной поддержке Мирабо. Он не верит в это; значит вероятность войны, которую он считает желанной для исполнительной власти, нетерпеливо жаждущей восстановить свои прежние полномочия, полномочия Старого порядка, не будет полностью исключена? Он боится её, ибо она - не что иное, как обещание "рабства" (30 июня). Он повторяет это в декабре 1790 г. в свой "Речи об организации национальной гвардии": наши внешние враги – не что иное, как обман; "наши внутренние враги, без которых другие ничего не могут против нас; заговорщики, замышляющие нашу погибель и наше рабство, вот что должно нас заботить". В этом главная тревога депутата, уверенного, что присоединения исполнительной власти к Революции ещё далеко не удалось достигнуть; в этом также истоки его позиции в знаменитых дебатах зимы 1791-1792 гг. о возможности войны.

В этой перспективе понятна его настороженность по отношению к военачальникам; он им не доверяет, как не доверяет и судьям, поскольку он опасается, как бы и первые, и вторые не стали орудиями исполнительной власти. Во время конфликтов между солдатами и офицерами, усилившихся с весны 1790 г., он систематически выступает на стороне первых. Он не отклоняется от своей позиции и во время знаменитого бунта полков в Нанси: 31 августа он выступает за осмотрительность и напоминает, что "министры и военачальники не достойны" доверия Собрания. Но слишком поздно. Буйе восстановил порядок кровавыми мерами. Когда новость достигала Парижа, волнения в армии втечение праздника Федерации (14 июля 1790) столь многочисленны, что члены Учредительного собрания чувствуют облегчение; по предложению Мирабо, они голосуют за выражение благодарности всем, кто способствовал восстановлению порядка. Робеспьер хочет этому воспротивиться, поднимается на трибуну, но его лишают слова. То, что он собирается сказать, известно заранее; слишком хорошо известно, что за его защитой народа или солдат, за его выпадами против исполнительной власти, судей и офицеров, стоит политическая программа, которую поддерживают лишь немногие.

"Свобода, равенство, братство"

То, что защищает Робеспьер, это концепция прав человека, отстаиваемая меньшинством, которую он разделяет с Петионом, Бюзо и Грегуаром. Он заявляет о своих позициях с осени и зимы 1789 г., когда Учредительное собрание занимается определением границ гражданства. В течение недель, последовавших за октябрьскими днями, на следующий день после убийства булочника Франсуа и принятия закона о военном положении, он поднимается на трибуну, чтобы высказаться в поддержку тезиса, что никто из достигших совершеннолетия людей не может быть лишён своего "права