Дорога в Средьземелье - Том Шиппи

В главе «Тени Прошлого» кульминационным центром Гэндальфова рассказа становится маленький стих о Кольцах Власти, тот самый, что служит эпиграфом ко всей книге. Кроме того, строки этого стиха, выгравированные на Кольце, служат для его окончательной идентификации и подтверждают, что хоббит Фродо — действительно владелец Единого Кольца, того самого:

…И Одно — Повелителю гибельных силВ царстве Мордора мрачном, где тени легли:Отыскать их, собрать их, предать их Ему,Воедино сковать их и ввергнуть во тьмуВ царстве Мордора мрачном, где тени легли(198).

«В царстве Мордора…» — что–то вроде внутреннего рефрена. Странным эхом отзывается этим словам строка из песни, которую почти двести страниц спустя декламирует Сэм:

…Но помнят давние года —Ушла с небес его звезда:Скатилась и изнемоглаВо мгле, что Мордор облегла.

Это четверостишие — еще одна пауза в общем потоке повествования. Но оно выполняет и еще одну функцию, а именно усиливает и поддерживает главную смысловую линию — противостояние «мгле, что Мордор облегла». Как соотносятся первое и второе стихотворения? В самом тексте о связи между ними ничего не говорится, но чувствуется, что она есть. Оба стихотворения явно порождены одной и той же традицией, и эта традиция не находится в исключительном ведении Гэндальфа. По–видимому, некогда она была широко распространена в Средьземелье.

Следы этой традиции встречаются в тексте то и дело. Взять хотя бы «гимн» Элберет, который поют эльфы Гилдора Этот гимн заканчивается словами: We still remember, we who dwell / In this far land beneath the trees, / Thy starlight on the Western Seas («Мы еще помним, мы, живущие / В этой далекой стране под деревьями, / твой звездный свет на Западных Морях»)(199). Имеется в виду, что эльфы — изгнанники: они и сами живут под покровом «мглы», хотя это мгла не мордорская, и смотрят вверх, на звезды, от которых они отлучены. Сотню страниц спустя похожий мотив потери слышен в словах Бомбадила: «Сыновья владык забытых и князей потомки — странствуют они по свету, по горам и весям, терпят горе и лишенья, одиночество и холод, охраняя от напасти слабых и беспечных…», «Мало кто теперь их помнит, и никто не знает, что не все они погибли и не все пропали…» Его слова вызывают у хоббитов видение: «…перед ними раскинулись мглистые равнины минувшего, а по равнинам шагали высокие и суровые мужи со сверкающими мечами. Они прошли — и появился еще один, последний, со звездою на челе». Со временем мы узнаем, что этот последний — Бродяга, настоящее имя которого — Эльфийский Камень. Со словами Бомбадила — а хоббиты услышали их незадолго до встречи с самим Бродягой — перекликаются строчки из загадочного стихотворения Бильбо (его хоббиты впервые прочитали, когда с Бродягой уже познакомились, но его родословная им еще известна не была):

Во тьме земля сады растит,Не всяко золото блестит…[206]

Эхо этих стихов разбегается по многим направлениям, но на каждом из направлений отчетливо выделяются ключевые слова — «помнить», «блуждать, странствовать», «обитать», а чаще всего — «звезда» и «тень». По всем этим, далеко еще не полностью перечисленным, песням и стихам, к которым принадлежит и песня Арагорна о Берене и Тинувиэль с ее частыми, но ускользающими от пристального взгляда образами типа stars in shadow, trembling starlight, shadowy hair («звезды в тени», «дрожащий звездный свет», «тенистые волосы»)(200), можно реконструировать что–то вроде повторяющегося образца, который условно — в мире Толкина — освящен временем и в котором звезды и тени всегда противостоят друг другу, причем тени ближе и сильнее, зато звезды не меркнут в памяти и вдохновляют на сопротивление[207]. Возможно, сознательно ни один читатель этого не замечает, но в подсознание что–то неизбежно проникает. Позже это смутное ощущение не вытесняется, а, наоборот, подтверждается и усиливается. Из уст Гэндальфа и Элронда, из песни Галадриэли в кн. 1, на с. 554, из Приложений и, наконец, из «Сильмариллиона» мы узнаем об этом образце все больше. Мало также найдется читателей, для которых эта и другие истории не срезонируют со знакомыми, привычными мифами: возможно, при чтении истории об угрюмых, но незаменимых Следопытах они подумают о сыновьях Марфы(201), а когда они прочитают в стихотворении Бильбо строчки «Огонь проснется из золы, / Воспрянет свет из мутной мглы», у них, возможно, возникнет ассоциация с Сошествием в Ад; история же о низвержении Гил–галада может напомнить об Икаре, или о Прометее, или о смерти Бальдра[208]. Все это остается не в фокусе, но ощущается достаточно явственно. Не прибегая к развернутым объяснениям, эти ассоциации определяют для персонажей место в нравственном мире так же недвусмысленно, как и на географической карте, причем и нравственный, и географический миры толкиновских героев похожи на наши, хотя и не совпадают с ними целиком

Итак, история Гил–галада выполняет почти ту же роль, что и название Nobottle. И та и другое внушают нам, что в Средьземелье есть много такого, о чем невозможно поведать за один раз. Но имя Гил–галад и название Nobottle принципиально отличаются друг от друга. Гил–галад — имя для английского языка явно инородное (вспомним, что языки толкиновского мира должны были, по замыслу автора, впечатлять не меньше, чем мифы и карты!). Как и следовало опять–таки ожидать, Толкин пользовался выдуманными им языками крайне своеобычно и дерзко, не оглядываясь на вполне предсказуемую реакцию читателей. «Миф о звездах и тенях», например, очень ярко воспроизводится в эльфийской песне, которая поется в Ривенделле на одном из эльфийских языков — Синдарине — и переводится так: «О Элберет, Зажегшая звезды!.. Отсюда, из оплетенного деревьями Средьземелья, о Сияющая, облеченная в вечнобелые одежды… я буду петь тебя». Однако ни один из читателей «Властелина Колец» не может уразуметь этого без специального комментария, поскольку перевод песни оставался неизвестным широкому читателю до тех пор, пока не был опубликован в сборнике «Бежит дорога вдаль и вдаль»(202), то есть только в 1968 году[209]! А в «Содружестве Кольца» эти строки представляют собой не более чем ряд бессмысленных звуков: А Элберет Гилтониэль… На–Хаэрэд палан–дириэле о галадреммин эннорат, Фануилос, ле линнатон! Спрашивается, что может извлечь из этого читатель?

Ответ на этот вопрос у Толкина, разумеется, имелся. Этот ответ существовал в форме теории, созданной им исключительно для собственного употребления. Толкин размышлял над ней начиная с 1926 года, когда в написанной им для пятой книги сборника «Ежегодник исследований в области английского языка» главе «Общая фонология» намекнул, что в принципе могла бы иметь право на существование и такая наука, как Lautphonetik, что переводится как «фонетика звуков». Но помилуйте, ведь фонетика и так занимается не чем иным, как звуками! По–видимому, Толкин разумел под этим словосочетанием науку об эстетике звуков, то есть науку, которая объяснила бы, почему некоторые звуки или сочетания звуков производят на слушателя тот или иной эффект. Тридцать лет спустя он вернулся к этой идее в последней из своих больших научных работ — о'доннеловской лекции «Английский и валлийский», которую он прочитал в Оксфорде в 1954 году, сразу после выхода в свет «Властелина Колец». Это весьма многоречивое произведение, и в нем затронуто немало тем В числе прочего, Толкин предпринимает здесь сознательную и обдуманную, хотя и не вполне научную попытку объяснить, в чем именно состоит красота языка. Толкин настаивал на том, что «фонетические элементы языка и стиль его основных моделей» могут доставлять особое, специфическое наслаждение. «Сопоставлять словоформы с их значениями» «еще слаще», но это уже другая стадия. Толкин говорит, что ему достаточно было однажды увидеть страницу готского словаря, как его сердце попало в полон навеки. Точно так же влюбился Толкин в финский язык. Кроме того, в течение всей жизни в нем вспыхивал восторг при виде валлийских названий на английских угольных вагонах или какого–нибудь adeiladwyd 1887 на валлийской часовенке[210]. Что же это за «специфическое наслаждение»?

В возрасте шестидесяти двух лет Толкин уже не чувствовал более побуждения создать новую научную отрасль и вернулся к понятию «стиль». По его мнению, фонетическое «наслаждение» испытываешь, когда слово имеет «определенный стиль». Так, например, валлийский «стиль» характеризуется «любовью к носовым согласным… и частым использованием сочетания мягкого и не столь звучного w со звонкими спирантами / и dd и контрастирующими носовыми: nant, meddiant, afon, llawenydd, cenfigen, gwanwyn, gtvenyn, crafanc, если взять только несколько слов, и то наугад»(203). Именно о стиле и о теории «лингвистического наслаждения» думал Толкин, когда писал Приложение Е к «Властелину Колец». В этом Приложении он объявил, что использовал имена типа Бри, Коум, Арчет и Четвуд именно потому, что они содержат неанглийские элементы, а ему как раз нужны были слова, которые звучали бы «непривычно» для английского уха. Благодаря этим названиям он смог сымитировать тот стиль, который англичанин, возможно, должен приблизительно ощущать как «кельтский». Это и было основной лингвистической ересью Толкина. Он полагал, будто люди способны самостоятельно почувствовать ход истории, размышляя над судьбами отдельных слов, будто кто угодно способен самостоятельно распознавать языковые «стили» и извлекать особого рода смысл из отдельных звуков, более того — делать эстетические суждения, основанные только на звучании слов и больше ни на чем. Он говорил, что cellar door(204) звучит гораздо красивее, чем beautiful(205). Он явно верил, что с помощью непереведенных на английский эльфийских слов можно добиться того, чего невозможно достичь с помощью одного только английского языка.