Королева ночи - Александра Окатова

Вадим обладал редким ветвистым экземпляром, но это в большой степени его заслуга, это он не прощал себе ничего, поэтому она у него так разрослась.

За две тысячи земных лет, в течение которых Элеонора Анатольевна несла вахту на этой планете, ей встретилось только три подобных экземпляра: длинноволосый чудак в Иудее и Иоанн Кронштадский, от которых и была восстановлена совесть у большинства населения её планеты, и вот этот, Вадим Анимподестович Нарциссов-Исподвывертомский. Надо будет хотя бы изучить его, пока он жив. Они такие хрупкие на этой молодой планете. Элеонора Анатольевна вздохнула: хорошо быть молодым, подумала она, где-то она это уже слышала, только не могла вспомнить, где. Хрупкие, и живут так недолго, как их трава и цветы. Как цвет полевой, подует ветер и нет его, и она опять поймала себя на мысли, что и это тоже где-то слышала. Пора в отпуск, подумала она, всё-таки две тысячи лет на вахте, но из-за важности работы совесть не позволяла ей просить отпуска.

Вадим шёл домой, шатаясь от счастья, как пьяный, забыв, что машина осталась у клиники, да чёрт с ней, с машиной!

– Родная моя, совесть моя, прости, – говорил он, – дорогая!

– Вот именно, что дорогая, – съязвила она. Я стою целый миллион! Она явно гордилась собой:

– Чудак, ты отдал такую кучу денег за совесть, которая и так была твоей, причём абсолютно бесплатно! – совесть продолжала его пилить, – тебе не обидно?

– Да я счастлив! Главное, ты со мной.

– Да, – скромно сказала она, довольная, что он наконец оценил её, – я с тобой и буду с тобой всю твою жизнь, как черёмуха, как мать, как сестра. Я всегда буду с тобой, если ты сам меня не потеряешь.

После пережитых треволнений Вадим спокойно заснул со своей совестью в обнимку. Хорошо быть в ладу со своей совестью, подумал бы он, если бы не спал. Совести снилось, что её опять хотят удалить, она просыпалась и с облегчением понимала, что это только сон, и тогда она нежно, чтобы не разбудить, покусывала Вадима на всякий случай, чтобы совесть не терял. Всё-таки совесть – самое главное в человеке, решила она и успокоилась. Не надолго – до завтрашнего дня.

Амулет

Когда он проснулся посреди ночи от неясного беспокойства, то начал искать его причину. На первый взгляд причин не было. Он здоров, учёба продвигалась. Хвостов нет. Квартира в его распоряжении, сестра, правда тоже здесь жила, но с самого раннего детства он не принимал её всерьез и она никак не влияла на его жизнь.

Родители жили уже два года в Америке, он отказался ехать, и они уехали вдвоём. Отец преподавал в университете в Нью-Йорке русскую словесность, мать была известным фотографом. Она всегда удивляла его своими фотографиями. На первый взгляд ничего особенного в них не было, но стоило ему увидеть новую работу матери, как он терял душевный покой на несколько дней. Он ходил как под каким-то сильнодействующим веществом, он вертел и крутил в голове это фото, выискивая, прикидывая, словно охотник, выслеживающий дичь, то, что его задевало. Искал, разбирал, думал. Что-то в работах матери хватало его за душу и не отпускало, а наоборот втягивало его в эту работу, как в отдельный мир. В чём дело, он пока не разобрался. Дома, в гостиной, тоже висели четыре огромных черно-белых фото в простых рамках. Это был цикл «Сезоны».

На первом фото запечатлён угол кафе. Камера смотрит изнутри, как будто автор сидит за столиком у окна: белая с потёками кофе пустая чашка на толстой старой столешнице, которая была старше десятка посетителей кафе вместе взятых. Впечатление такое, что столу не менее пятисот лет. В высокое окно с откосом, на котором краска местами облупилась, виден берег реки, взятый в гранит, это было печально и безразлично самой камере, и не оставалось сомнений: человек за камерой видит эту картину в последний раз, нет, даже не так, тот, кто сейчас смотрел на фото, зритель – каким-то чутьём понимал, что посетитель кафе с точки зрения которого мы видим всё это, тот человек, глазами которого мы смотрим сейчас, уже умер. Его нет больше.

Кафе по-прежнему стоит на своём месте, чёрный стол всё также стойко терпит локти и кисти приходящих и знает о их судьбе всё. Безразлично и мудро принимает их души и хранит вместе с недолговечными отпечатками их ладоней. Эта толстая деревянная столешница, перевидавшая многих, могла бы как могильная плита много порассказать о них, но они об этом не спрашивали и им даже это в голову не приходило. Через окно умерший герой фото, с точки зрения которого снимал фотограф, видел сквозь стекло набережную, очерченную прерывистым контуром первого снега, поэтому все цвета: и гранитной набережной и серых стальных, даже на взгляд холодных волн реки, были более тёмными из-за того, что снег тут же таял, и цвета от этого были почти чёрными. Мать сняла эту сцену и она была жива. Но тоска была такая плотная, что холод чувствовался даже при взгляде на фото: «Зима».

Следующее фото матери естественно называлось «Весна». Она выхватила в толпе идущих в одну сторону людей в мокрых плащах, под зонтами в серое монотонное утро, перед огромными старыми дверями метро «Сокол» на построенной в сороковые годы станции взгляд полуобернувшейся в толпе девушки-девочки с прозрачными глазами и нимбом легких, выбившихся из гладкой прически волос. Взгляд без узнавания: она не смотрела в объектив, и тот, кто снимал, и тот, кто сейчас смотрел глазами фотографа, не поймали её взгляда, и от этого просто физически становилось больно: никогда это мгновение не повторится и она никогда не увидит тебя, пройдёт, пролетит мимо, мимо, и ты не оставишь следа в её жизни, как будто тебя и нет на свете, никогда не было, и никогда не будет. Вот такой девичий взгляд.

На другой стене «Лето» и «Осень».

Камера зафиксировала изгиб талии, женское голое плечо: женщина ставил прозрачную большую, наполовину наполненную водой, вазу на стол, в вазе – полевые цветы и травы, как если бы она их сгребла в охапку, обняла и дернула. Травы запутались, переплелись с полевой геранью, мышиным горошком, парой цветов поповника и несколькими васильками. Так и не распутав травы, как вышло, она опустила их в вазу и уже хотела поставить на стол – в этот момент фотограф и спустил затвор. На женщине простое платье из хлопка, под которым чувствовалось разогретое до летнего пота тело, спокойное и щедрое.

«Осень». Мать поймала порыв ветра. Как ей это удалось, он не представлял. Он сам больше всего любил именно этот снимок. Вихрь, поднявший в воздух с земли опавшие листья. Он мог смотреть на «Осень» бесконечно и ему это никогда не надоедало. У него не было тоски при взгляде на этот снимок, была щемящая надежда и благодарность кому-то или чему-то за эту надежду, за прошлое и будущее, которое или будет, или нет и за незнание, его незнание, а листья знали, а он не знал, и именно это ему и нравилось.

Как удалось его матери поймать все эти чувства в ее работах, он не понимал, и это его удивляло и восхищало. Он смотрел в них, как в окна, и каждый раз находил что-то новое.

Сегодня ночью он не мог уснуть. Он прошёл по тёмной гостиной, не глядя на фото матери, ему не обязательно смотреть на них, он и так знал их наизусть.

Поиски источника неясного беспокойства привели его к окну эркера. Они жили в центре и всю ночь за окнами светились назойливые рекламные слоганы. Он по привычке прочитал: «Цель всякой жизни – иметь» на здании банка «Жизненные ценности». Дурацкий лозунг, подумал он. Иметь. Взять и удержать. Всё, что мы имеем, принадлежит нам только на какое-то время. Пока мы живы. Ты трудишься, копишь деньги, покупаешь что-то ценное, да ещё и такое, что само по себе может существовать вечно, что не подвластно времени, например, золото, предположим, оно будет цениться всегда, или бриллианты, тоже вечные, и ты потратил силы, время, свою жизнь, в обмен на эти ценности, и ты в результате даже не приобретаешь их навсегда, а только на тот короткий период времени, пока ты сам жив. Стоит это твоей жизни, то, что становится твоим только на время? То, чему ты хозяин только пока ты жив.

Он прочитал рекламу ещё раз на этот раз она прозвучала как-то странно: «Цель всякой жизни – смерть». Он разозлился. По позвоночнику пробежал холодок, сердце сбилось с ритма и его слегка затошнило. Почему он начал видеть всякую ерунду? Он не пил, не курил, правда и не занимался спортом, терпеть не мог фэнтези и прочую чушь. Он аж вздрогнул и похолодел. Он как ребёнок протёр глаза и вытаращил их от удивления. Слоган опять подмигнул буквой «и», но звучал теперь правильно: «Цель всякой жизни – иметь».

Он выдохнул с облегчением и посмотрел на часы. Часы показывали 03.01. Середина ночи. Задёрнул шторы, он вообще-то не любил их, потому что чувствовал себя как в коробочке, но сейчас он не хотел опять смотреть на светящийся лозунг и вернулся в кровать.

Сестра спала в своей комнате. Он немного поворочался и наконец, задремал.