Яблоневое дерево - Кристиан Беркель

туши животных. Маленький Моше плакал возле колючей проволоки. Никто не подошел попрощаться. Здоровые издалека смотрели на грузовик. Уже в бараке женщины собрались вместе. В последующие дни они постоянно читали по умершим кадиш.

22

– Да-а-а… А в это самое время моя мать сидела на полном пансионе в тюрьме франкистов, дожидаясь собственной казни.

Мы ели куриный суп за маленьким обеденным столом в Шпандау.

– Ты об этом знала?

– Откуда? Писем из камеры смертников не доставляют.

Она молча посмотрела в окно. Снег шел уже несколько дней. На улице дети возились вокруг снеговика, играли в снежки, один тащил за собой санки. Он сердито прокричал что-то матери, получил шлепок по попе, зарыдал, повалился на землю и забил кулачками по снегу, пока мать не подняла его на ноги.

– Бабушку приговорили к смерти?

– Да.

– За что?

– Уже не помню.

– А Томаса?

– Тоже. Они же были анархистами. Боролись против того парня.

– В интернациональных бригадах.

– Да, – моя мать ненадолго умолкла. – Она была очень храброй. Этого у нее не отнять.

Я искоса глянул на мать. После этого я отправился в Лодзь, на съемки документального фильма, надеясь отыскать следы ее и моих предков. У меня было весьма смутное представление о прабабушках и прадедушках.

– Что ты знаешь о своей бабушке?

– Ничего.

– Даже имени?

– Ничего.

– Ты уверена? Может, ты просто не помнишь?

– Все я прекрасно помню, друг мой сердечный. Что ты выдумываешь?

– О чем?

– Ни о чем, – раздраженно отрезала она и сердито на меня посмотрела. – Туговато соображаешь, да?

Она начала вставать, чтобы убрать со стола.

– Сиди, я сам.

– Только не устрой мне на кухне бардак. Я этого не оценю, – она несколько властно откинула голову назад. – Тут каждый распоряжается, как хочет. Тетёха из службы по уходу какая-то недоделанная. Постоянно убирает все в неправильные места. Ничего невозможно найти. Просто наглость.

Безобразие.

Я уже был на кухне, когда она крикнула, чтобы я оставил все на месте: она уберется сама.

Вернувшись домой, я принялся листать книги про Гюрс. Фотографии тех времен и современные. Потом посмотрел документальный фильм про двух братьев, которых в детстве отправили с родителями из Хоффенхайма в Гюрс. Через несколько недель их вместе с сорока шестью другими детьми выслали в соседний французский приют. Они выжили. Старший, Эберхард Майер, уехал в Америку, страну безграничных возможностей, и стал там Фредериком Раймсом; младший, Манфред, переехал в Палестину, на Землю обетованную, где сменил только имя, став Менахемом. Менахем и Фред. Родители отдали их в приют из любви. Большинству родителей в Гюрсе не хватило на это сил или дальновидности. Позднее они вместе с детьми погибли в газовых камерах Освенцима.

Фред не мог сдержать слезы, выдавив перед камерой лишь несколько предложений. Задыхаясь от плача, он, запинаясь, повторил прощальные слова матери:

– Присматривай за младшим братом!

Я слушал эти слова, видел двух стариков – почти семьдесят лет спустя, отдаленных внешне, отчужденных внутренне, полных страха и сомнений. По следам детства они перенеслись из Иерусалима и Флориды в Хоффенхайм и Гюрс. Я видел, как они теряют самообладание, стоя на бывшей территории лагеря, воспоминания о котором воровато скрывал наспех посаженный после войны лес, видел их слезы, слезы боли и упущенных возможностей – и плакал вместе с ними. Что-то во Фреде и Менахеме напомнило мне, как в детстве я боялся разделявшего нас с матерью поля, поросшего той же травой, удобренного тем же навозом – этого же лагеря, воспоминания о котором побывавшие там пытались забыть всю жизнь.

– Всему должен быть предел.

У меня не выходило из головы полное бесцеремонного негодования лицо крестьянки из деревни в Хоффенхайме, где Менахем и Фред жили до депортации и теперь пытались отыскать следы своего прошлого.

– Что вам тут надо?

– Мы евреи. Мы жили здесь раньше.

– Всему должен быть предел. Нас, немцев, тоже прогнали, но мы не бегаем по Померании с фотоаппаратом.

Всему должен быть предел.

Сколько лиц бессловесно выражают эту фразу?

«Неспособность скорбеть» – потрясающая книга Александра и Маргарет Митчерлих, высоко оцененная следующими поколениями, не только сетует на отсутствие скорби у поколения преступников, но и содержит призыв к следующему поколению – то есть нашему – хранить воспоминания, чтобы избежать неосознанного повторения. Речь не о том (как неверно истолковали многие в 1968 году), чтобы самовольно определить и зафиксировать индивидуальную или историческую вину родителей. Речь о риске воспоминаний для каждого из нас. Когда завершить этот процесс, каждый решает для себя сам. Но хотим ли мы использовать воспоминания для освобождения от того, чего мы не совершали, или хотим попытаться заострить картину нашей идентичности, к которой относятся и события XX века, в том числе – немецкий геноцид европейских евреев? Только с воспоминаниями наша жизнь обретет лицо. Я не хочу быть книгой, из которой вырвали целую главу, непонятную как остальным, так и мне самому. Я хочу попытаться заполнить пустые страницы. Для себя. Для своих детей. Для своей семьи. Сначала умирает человек, потом воспоминания о нем. Ответственность за вторую смерть лежит на потомках. Произнося фразу «Всему должен быть предел», мы хотим убить людей того времени во второй раз? Сколько же имен мы хотим уничтожить, поставив точку?

Я решил отправиться в Лодзь на машине. Навигатор показывал четыре с половиной часа пути. Четыре с половиной часа у меня перед глазами будет меняться пейзаж, пока мысли блуждают в далеком прошлом. Перед глазами снова возникла могила моих прадедушки и прабабушки, огромный иудейский свадебный балдахин – сложно увидеть в нем смирение перед лицом смерти, которому учит иудейская вера. Эмануэль Ротштейн, режиссер и продюсер документального фильма, прислал мне фотографию. В Лодзе богатые фабриканты оформляли надгробия совсем иначе, чем на еврейском кладбище Праги. Авраам Пруссак и его брат Давид были крупнейшими суконными фабрикантами Лодзи, «польского Манчестера». Авраам Пруссак не только привез из Манчестера в Лодзь первый механический ткацкий станок, но и стал одним из застройщиков большой синагоги, сожженной национал-социалистами в ночь с 10-го на 11 ноября 1939 года. Этот человек был моим прадедом. Так рассказывала мне мать. Ортодоксальный еврей, отправивший дочерей на учебу в Швейцарию и Францию, но изгнавший мою бабку Изу, потому что она вышла замуж за гоя, не еврея. Педагогическая искренность, любовь и новаторство сочетались с ветхозаветной, непоколебимой твердостью.

Я приехал примерно в девять вечера. Отель находился в здании бывшей фабрики Израиля Калмановича Познански, известного польского предпринимателя. По рассказам матери, «Белая Фабрика» – хлопкопрядильная фабрика моих