Страна клыков и когтей - Джон Маркс

Она залилась краской, и мне стало ее жалко. Она неделю не спала из-за того ролика с клоуном на родео, ей нужно пойти домой и отдохнуть. По моему опыту, в нашем деле бессонница — самое верное средство загубить карьеру.

Джулия словно бы собиралась с мыслями. Она талантливый монтажер и хороший человек, но и у нее есть свои пунктики. Например, она первой бросается обвинять ближних в сексизме. Я себя сексистом не считаю, хотя в прошлом меня в нем обвиняли, и без острой необходимости мне не хочется подставляться. Но ее странный пыл просто наталкивал на подозрения. Я порылся в бумагах на столе, ища пепельницу, а Джулии давая минуту передышки.

— Вот почему это важно. — Она вздохнула. — Те пленки прибыли из Румынии, хотя мы их не ждали. Наш ассистент продюсера пропала в Румынии. Насколько нам известно, она, возможно, мертва. Ладно. Это мы знаем. И вдруг Миггисон отдает мне пленки на хранение, а потом я узнаю, что их ни с того ни с сего забрали из моей монтажной и передали другому монтажеру, который не вправе их трогать, и этот монтажер их оцифровывает, словно они нужны нам для материала, хотя, как нам обоим известно, никакого сюжета не будет, и ничего на этих пленках все равно использовать нельзя. Поэтому еще раз спрашиваю: зачем, черт побери, он их оцифровывает? Почему мы не отдаем их прямо в полицию?

Что-то разумное в ее словах было, хотя логика попыток увязать две разнородные проблемы хромала. Насколько все мы знали, эти пленки могла снять какая-то другая группа нашей сети — для «Вечерних новостей» или «Восхода», и к нам они попали по ошибке. Я понятия не имел, с чего это другой монтажер пожелал их оцифровывать, но едва ли тут есть нечто зловещее.

— Если ты говоришь, что между Эвангелиной Харкер и этими пленками есть какая-то связь, мне бы очень хотелось видеть доказательства.

Тут она почти снисходительно качнула головой, голосу нее стал еще чуточку громче:

— А как быть с фамилией? Олестру? Разве Локайер не сказал, что именно так звали человека, на которого собиралась выйти Эвангелина. Или это не считается? Или я сошла с ума?

Настроение у меня начало портиться, а это вредно для давления. Сбросив ноги со стола, я сел прямо. Фамилия меня встревожит, но ведь сама по себе она не являлась доказательством.

— Еще что-нибудь, милочка? — С моей точки зрения, разговор был закончен.

Она отодвинула бумаги у меня на столе.

— Вы не слушаете меня, Остин. Пленки прибыли из Трансильвании.

Я уставился на нее с неприкрытым изумлением. А ведь это одна из умнейших монтажеров у нас на этаже. Это восходящая звезда или была ею до сего момента. А после, поняв, что происходит, я расхохотался. Она меня поддела.

— О Боже! — Слезы покатились у меня по щекам. — Господи Иисусе!

Слава богу, она тоже рассмеялась. Мы смеялись и смеялись. Мы всхлипывали. Она хлопнула ладонью по столу. На нас напали видеовампиры. Я позвал в офис Пич, и моя секретарша тоже покатилась со смеху. Так хорошо я себя целую вечность не чувствовал. Смех — величайшая форма свободы. Своеобразно, конечно, но счастливый костюм себя оправдал. А к тому времени, когда Джулия ушла, в ее взгляд вернулась венгерская тьма, и мне не хотелось знать почему.

Книга IV

«УЭЗЕР АНДЕГРАУНД»[6]

21

Сама не зная как, Джулия Барнс попала из одного залитого ярким светом кабинета в другой такой же, из разговора с одним корреспондентом в разговор с другим корреспондентом, думая при этом, что ее очередной продюсер, наверное, уже вернулась в монтажную и ждет, и ее нисколько не интересуют проблемы с Харкер, разве что как сплетня, как полезная информация о невзгодах другой команды. За сплетню она получит поблажку, но небольшую. Неудачно и то, что с этим продюсером она раньше не работала, но ходят слухи о ее вспыльчивости и ужасных привычках в работе. Но от корреспондентов просто так не сбегают. Если они хотят поговорить, с ними приходится разговаривать.

Эд Принц, бывший уже не одно десятилетие коллегой Остина, машет ей заходить, а после жестом указывает закрыть дверь. Джулия неохотно подчиняется.

Принц качает головой, словно их разговор уже начался. Она ему вторит, думая, что лучше поддерживать видимость, будто они заодно, не произнося ни слова, ничего не выдавая. Он смеется, она смеется тоже. Его смех стихает, он предлагает ей сесть.

— Только посмотри на себя, — говорит он.

Она качает головой, выдавливает смешок, но его это уже не убеждает.

— Что тут смешного, милочка?

— Так. Наверное, общий идиотизм ситуации.

— Какой ситуации?

В его голос закрадываются подленькие нотки. Она отказывается подыгрывать.

— Да бросьте, Эд.

— Нечего увиливать. Никто здесь мне ничего не рассказывает. Для всех вас я как сбрендивший дядюшка.

«Ты еще более сумасшедший, чем пресловутый дядюшка», — вносит свою лепту внутренний голос Джулии.

— Меня продюсер ждет, Эд. Время поджимает.

— Лгунья.

Принц и Тротта такие разные. Несколько минут назад она пыталась уговорить второго признать грозящую всем опасность, которую она сама едва может назвать, а он отнесся к ней с безразличной снисходительностью. В отличие от большинства людей Тротта не производит впечатления зависимого человека, а если такое в нем и есть, то оно скрыто за убийственной иронией. А вот Принц, несмотря на то, что известен на всю страну, так и не нашел в себе почву для превосходства, без которого не воспитаешь истинную снисходительность. Он, как кинозвезды из старых фильмов «Метро Голден Майер», которые никогда не чураются фотографов, свои любовные истории выставляют напоказ, жаждут внимания и не стыдятся этого. Снедаемый этой жаждой, Принц считает, что его недооценивают, недоинформируют, недообхаживают, и вечно пытается получить недостающее, стремясь снискать расположение даже тех, кто вообще никакого веса не имеет. Джулия его за это любит, но и жалеет. Как можно подняться так высоко и все равно так хотеть, чтобы тебя любили? В отличие от Тротты, разыгрывающего беспутного щеголя минувших дней, не боящегося надеть аскотский галстук или вставить платок в карман пиджака, Принц брал славу на абордаж в извечном темно-синем деловом костюме банкира с Уолл-стрит. Он не курил, не пил и ел, не ища ни вкуса, ни вдохновения. Он сам звонил героям своих интервью и представлялся: «Эд Принц, репортер из „Часа“». Своим загаром он обязан месяцам на теннисных кортах Кейп-Кода, где влачил недели затишья, которое было для него жалким прозябанием без интервью. Все эти труды, казалось, должны были создать впечатление надежности, но на деле рядом с Принцем всегда ощущался зыбучий песок. В любой момент его могло засосать, и кто тогда подаст ему руку?