Японский солдат - Симота Сэйдзи

Им сказали, что «назидательная беседа» начнется в девять часов, но командир батальона все не появлялся. Пленных, и без того уже взбудораженных, раздражали палящие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листья кокосовых пальм.

Подполковник Хагивара явился с опозданием на тридцать минут. Он был в черных сапогах, в белой рубашке с отложным воротничком. На боку висели пустые ножны с красной подкладкой. Как только подполковник приблизился, раздался приказ: «Смирно!» — и все встали. Пленные из шестой роты тоже поднялись, недовольно ворча.

Подполковник, держа в руке свернутую трубочкой студенческую тетрадь, подошел к столу, стоящему посреди сцены. Видно было, что он в отличном расположении духа — совсем не такой, каким был в тат день, когда их представляли ему. Пленные напряженно всматривались в лицо подполковника, ожидая, что он скажет. Подполковник раскрыл тетрадь и заговорил совсем не о том, чего они опасались. Речь шла о поражении японской армии и о том, что требуется от пленных. По-видимому, это была уже не первая беседа на эту тему. Подполковник разглагольствовал целых три часа.

— Как я уже говорил вам, — сказал он, — по своим задачам и характеру великая восточноазиатская война — это грандиозная битва, где столкнулись принцип справедливого императорского правления, которому следуют народы Великой Восточной Азии с их древней цивилизацией, насчитывающей несколько тысячелетий, и стремление к мировому господству стран Европы и Америки. По существу, это решающая битва между японской империей, стоящей во главе всех народов Восточной Азии, и англосаксами — ведущей силой Европы и Америки. Это последний бой за объединение мировой цивилизации под знаком справедливого императорского правления.

Следовательно, эта война не может быть завершена в ближайшие пять — десять лет, это длительная война обоих лагерей, на которую они бросят все свои силы, и продлится она сто лет. А раз так, не следует отчаиваться, оттого что мы потерпели поражение в результате каких-то пяти лет войны.

Германия, разбитая во время первой мировой войны, возродилась через двадцать лет. Правда, она снова потерпела поражение, но все же она обладала силой, которая потрясла весь мир. И если мы сохраним преданность императору, усердие и стойкость, свойственные Народу Ямато, нам не так уж трудно будет восстановить государственную мощь Японии. Мы должны в ближайшем будущем возродить ее, покончить с господством Европы и Америки в мире и спасти человечество. Однако, как явствует из последних сообщений, в Японии после поражения многие пали духом и, если говорить откровенно, иные даже настаивают на том, чтобы упразднить императорскую систему. Они требуют учредить республиканское правление, подобное тому, которое существует в Европе и Америке.

Вилять хвостом, словно пес, перед победителем, — самое презренное и низкое человеческое качество! Впрочем, не следует удивляться: когда страна проигрывает войну, обязательно обнаруживаются такие типы, предающие свою родину.

Наконец подполковник закрыл тетрадь и обратился ко всем, возвысив голос:

— Вы, господа, — основа возрождения империи. От вас зависит, как скоро Япония восстанет из пепла. Поэтому вы должны твердо соблюдать уставную дисциплину, укреплять здоровье, чтобы вернуться на родину исполненными несгибаемого духа Ямато.

Подполковник повернулся в ту сторону, где сидели пленные шестой роты, и продолжал:

— Особенно это касается шестой роты. Вы не должны сторониться нас, потому что побывали в плену, вы должны идти вместе с нами, плечом к плечу. Я решительно прошу вас отныне воздержаться от действий и высказываний, восхваляющих «волосатых» и способствующих нарушениям воинской дисциплины.

Пленным давно уже наскучила нескончаемая «назидательная беседа», некоторые даже задремали, сидя на земле. Но, услышав последние слова подполковника, все встрепенулись. «Ну вот, — подумали они, — и до нас очередь дошла». Но никто не опустил головы, все смотрели прямо в лицо подполковнику, скорее спокойные, чем встревоженные. Не стыд, а, наоборот, чувство протеста охватило пленных.

— А не пожаловаться ли нам австралийцам? — взволнованно говорили пленные, забыв даже поесть, когда они возвратились к себе в казарму.

— Да это же военный преступник! Давайте расскажем об этой беседе начальнику лагеря.

— До каких пор мы будем терпеть? Нет, с меня лично хватит! — бушевал Исида.

— Австралийцам жаловаться не будем, — вмешался Кубо, — иначе окажемся в изоляции.

Кубо говорил так не только потому, что считал для себя унизительным обращаться за помощью к противнику, — он знал, что не так-то просто сразу заклеймить кого-то и объявить «военным преступником». Однажды его уже одернул начальник лагеря в Лаэ полковник Кингли, когда он потребовал устранить командира группы пленных поручика Окабэ и выбрать командира подразделения демократическим путем. Высокомерный поручик Кингли, огромный мужчина, не обладавший, видимо, никакими способностями, кроме как состоять в должности начальника лагеря для военнопленных, раздраженно выслушал Кубо, Исиду и нескольких других пленных, так, будто перед ним были мальчишки, с трудом изъяснявшиеся на корявом английском языке, и сразу накричал на них:

— Вы кто такие! Вы же рядовые солдаты!

По-видимому, и здесь, в Рабауле, австралийские власти не собирались вмешиваться в вопросы уставной дисциплины японцев. Это освобождало их от лишних хлопот, а кроме того, рассуждал Кубо, в значительной степени отвечало характеру и порядкам австралийской армии. За время плена Кубо понял, что австралийская армия на первый взгляд выглядела более демократичной, чем японская, и среди солдат было немало демократически настроенных людей. Однако Кубо почувствовал, что австралийцы не станут вмешиваться в нелепый воинский устав японской армии. Вряд ли капитан Гамильтон захочет заниматься этим щекотливым делом, если даже и узнает об идеях, которые проповедовал подполковник Хагивара. Кубо решил пока не говорить о своих сомнениях Исиде и другим пленным, он лишь настаивал на том, что обращаться с жалобой к австралийскому командованию рано: с командиром батальона можно разделаться лишь тогда, когда пленные расшевелят солдат, добьются их поддержки.

— Всегда вы, Кубо-сан, ерунду говорите. Чего их там расшевеливать, этих солдат! Разве без этого нельзя? Ведь мочи уж нет терпеть, — рявкнул Исида.

— Не надо спешить, — сказал Кубо. — Ведь и недели не прошло, как мы присоединились к дивизии. Эти парни ничего еще толком не знают о положении в Японии, о больших переменах, которые там происходят.

Такано не участвовал в споре. Правда, он тоже считал, что обращаться с жалобой к австралийским военным властям не следует. Но вместе с тем он и представить себе не мог, чтобы солдаты в лагере отважились выступить против командира батальона, как это произошло в Лаэ. Слушая подполковника Хагивару, он чувствовал, какая огромная пропасть разделяет его самого и этих людей, так внимательно слушавших своего командира и одобрительно кивавших ему. Неужели каких-нибудь полгода назад он сам был таким?

Такано не был уверен, что смог бы опровергнуть положения, выдвинутые подполковником Хагиварой. От Кубо он не раз слышал, что совместное процветание всех народов Восточной Азии под эгидой Японии есть не что иное, как попытка, вытеснив ведущие страны Европы и Америки, установить господство Японии в Восточной Азии. Однако сам он еще не до конца в этом разобрался.

И все же в речи подполковника Хагивары больше всего его возмущало то, что тот не чувствовал никакой ответственности, никаких угрызений совести за поражение Японии в войне, за безоговорочную капитуляцию. Подполковник разглагольствовал о столетней войне, призывал не отчаиваться — словно это не война, а игра в сёги. В таком случае во имя чего погибли японские солдаты на Новой Гвинее и на острове Б.? Этому подполковнику их смерть — все равно что потеря хода в шахматной игре. Они сражались и умирали, стисну» зубы, во имя отечества, во имя победы, а командование готовилось подписать акт капитуляции. Теперь эти гады, которые руководили военными операциями, в том числе и подполковник Хагивара, эти сволочи, что гнали их на смерть, сваливают всю ответственность за поражение на императора, уверяют, что сложили оружие по высочайшему приказу. А император, разумеется, не может нести никакой ответственности — ведь он живой бог на земле. Так кто же, в конце концов, виновен во всем? С одной стороны — солдаты, которые выжили в джунглях в настоящем аду, где люди поедали трупы, а с другой — эти гады, которые жрали до отвала в тылу и теперь заявляют, что Япония потерпела поражение исключительно из-за тех, кто добровольно сдался в плен, и нет ничего особенного в том, что проиграно несколько сражений. Что же это такое? Неужели это и есть тот самый принцип справедливой восточной морали, который противопоставляется гегемонистским устремлениям Европы и Америки?