Давно хотела тебе сказать (сборник) - Элис Манро

Испанка

Перевод Сергея Сухарева

Дорогие Хью и Маргарет,

в последние несколько недель я подолгу оставалась одна, так что у меня было время подумать о нас – о нас троих, и вот к каким выводам (любопытным, но, наверное, не слишком оригинальным) я пришла.

1) Моногамия – состояние неестественное как для мужчин, так и для женщин.

2) Ревнуем мы потому, что чувствуем себя брошенными. Абсурд: ведь я не ребенок и вполне способна о себе позаботиться. Меня нельзя просто взять и бросить в буквальном смысле. И еще: мы ревнуем (я ревную), полагая, что если Хью любит Маргарет, то он что-то отнимает у меня и отдает ей. Ничего подобного. Либо Хью дарит Маргарет любовь сверх той, какую испытывает ко мне; либо меня не любит, а любит ее. Даже если справедливо второе, это не означает, что я любви не заслуживаю. Если я уверена в себе и радуюсь жизни, тогда для моего самоуважения любовь Хью не очень-то и нужна. И если Хью любит Маргарет, я должна только радоваться – разве нет? – тому, что он обрел счастье в жизни. Да и могу ли я что-то от него требовать?..

Дорогие Хью и Маргарет,

мне больно не только из-за того, что у вас роман, но и потому, что вы так искусно втирали мне очки. Ужасно обнаружить, что твое представление о действительности ничего общего с действительностью не имеет. Ужасно, сколько месяцев Маргарет что ни день бывала у нас в доме, мы всюду ходили втроем и она притворялась моей подругой: к чему весь этот фарс, это изощренное предательство? Как часто, наверное, когда мы были вместе, вы надо мной потешались без всякой жалости, исподтишка переглядываясь, будто заговорщики! Вы устроили жестокое шоу – себе на потеху, а то, что я была такой непроходимой тупицей, только придавало пикантности вашим шашням. Презираю вас обоих. Я никогда бы так не поступила. Никогда бы не выставила на посмешище того, кого прежде любила и с кем делила жизнь, – и даже того, кто хорошо ко мне относился и был мне другом…

Я разорвала оба письма, скомкала их и сунула в ящичек для мусора. Купе спального вагона хорошо оборудовано – до мелочей. В этой металлической кабинке с мягкой обивкой можно прожить всю жизнь вполне уютно, даже с комфортом. Поезд из Калгари[27] идет на запад. Я смотрю на бурые океанические волны суши, постепенно переходящей в предгорья, и плачу, плачу. Меня мутит, как от морской болезни. Жизнь не похожа на рассказы с иронической подкладкой, какие мне нравятся: она как дневной телесериал для домохозяек. Банальность тоже может довести до слез.

Герлфренд. Любовница. Насколько я знаю, любовницами теперь никого не называют. Слово «герлфренд» звучит развязно, но одновременно здесь есть напускная невинность, занятная уклончивость. Ореол тайны и трагедии, витавший вокруг старомодного слова, развеян бесследно. Виолетта[28] никак не могла бы стать чьей-то «герлфренд». А вот Нелл Гвин[29] – да, она ближе к нам, более современна.

Элизабет Тейлор[30]: любовница.

Миа Фэрроу[31]: герлфренд.

Именно такой угадайкой мы втроем – с Хью и Маргарет – и развлекались в прежние наши вечера. Вернее, развлекались мы с Маргарет: наша увлеченность игрой, поначалу забавлявшая Хью, постепенно начинала его раздражать.

И то и другое слово для Маргарет годились мало.

Прошлой весной мы с ней отправились по модным магазинам – купить ей новое платье. Меня повеселили и в то же время растрогали ее прижимистость и закоснелость вкуса. Средств у нее хватает, живет она в Аплендс[32] с мамой преклонного возраста, но ездит на шестилетнем «рено» с вмятиной на дверце, в школу приносит сэндвичи – не хочет выделяться.

Я убеждала ее купить длинное прямое платье из темно-зеленой хлопчатобумажной ткани, расшитое золотом и серебром.

– Я чувствую себя в нем куртизанкой, – возразила она. – Вернее, тихоней, которая пытается выглядеть куртизанкой, а это еще неприличней.

Выйдя ни с чем из модного магазина, мы пошли в простой универмаг, где купили розовое шерстяное платье с рукавами три четверти, поясом из той же ткани и обтяжными пуговицами; такие платья Маргарет всегда и носила: в нем ее высокая плоскогрудая фигура производила обычное впечатление бесстрастной сдержанности и неуступчивости. Потом мы заглянули в букинистический и решили сделать друг дружке подарок. Я преподнесла ей «Лаллу-Рук»[33], а она мне – «Принцессу»[34], строчку из которой мы повторяли, шагая по улице:

Слезы, напрасные слезы – не знаю, что они значат…

Мы частенько дурачились, будто школьницы. Нормально ли это, если вдуматься? Сочиняли о прохожих целые истории. Хохотали без удержу, так что приходилось падать на скамейку у автобусной остановки; автобус подъезжал, а мы, не в силах успокоиться, в изнеможении махали ему рукой, чтобы нас не дожидался. Еще чуть-чуть – и впали бы в истерику. Нас тянуло друг к другу благодаря Хью – или тянуло к Хью благодаря друг другу. Возвращаясь домой, изнуренная смехом и болтовней, я говорила Хью: «Нет, ну что это? В жизни у меня не бывало такой подруги!»

Однажды, сидя с нами за обедом на своем привычном месте, Маргарет сказала, что больше не хочет, чтобы ее звали Мардж, а только Маргарет. Ее почти все называют Мардж, коллеги-учителя – тоже. Она преподает английский и физическую подготовку в школе у Хью – то есть в школе, где Хью директор. Мардж Хонекер – так о ней говорят – девушка что надо, если ближе с ней познакомиться: нет, правда, личность просто замечательная. И по интонации понимаешь: красоткой ее не назовешь.

– Мардж – это какая-то нескладеха. По правде сказать, я такая и есть. А вот если Маргарет – я сразу почувствую себя изящней, – продолжала она за обеденным столом, и я удивилась, уловив в ее шутовском тоне отзвук робкой надежды. Я переживала за нее, как за собственную дочь, и впредь неизменно называла ее только Маргарет. Зато Хью и ухом не повел: всегда называл Мардж.

– У Маргарет красивые ноги. Надо бы ей носить юбки покороче.

– Слишком мускулисты. Точно у спортсменки.

– И волосы отрастить подлиннее.

– Они у нее и так растут. На лице.

– Гадости говоришь.

– Говорю безоценочно: что есть, то есть.

Не поспоришь. У Маргарет заметен легкий пушок около ушей и по уголкам рта. Лицо белокурого веснушчатого мальчугана лет двенадцати. Живой, сообразительный, тощенький, смущается от пустяка. В Маргарет что-то есть, я не раз это повторяла, и Хью со мной соглашался: она из тех женщин, про которых другие женщины именно так и говорят.

Не видят в ней угрозы.

Почему мы всегда удивляемся, обнаружив, что не мы одни способны лгать?

Мы принимали у себя молодых учителей. Юноши в джинсах, девушки тоже в джинсах или в кожаных юбочках. С распущенными волосами, вежливы и не задиристы, но критичности хоть отбавляй. Другие пошли учителя. На Маргарет было розовое шерстяное платье до колен, она пристроилась на пуфике – слишком низком для ее длинных ног, наливала всем кофе и за весь вечер не произнесла и дюжины слов. Я надела одно из своих «павлиньих» платьев переливчато-синего цвета, рассчитывая на эффект. И не прочь была поздравить себя за свое умение идти в ногу со временем, держаться в струе – да, сохранять моложавость в облике и повадке. Рисовалась – только перед кем? Перед Маргарет? Перед Хью? Но настоящее удовольствие доставила ему Маргарет, уже когда все разошлись.

– Беда в том, что я не знаю, общаюсь ли я. Не знаю, есть ли у меня что-то общее с этой общающейся публикой. Понимаете, иной раз мне так не хватает духовной пищи!..

Меня она тоже рассмешила, и я испытала подобие извращенной родительской гордости за тихоню-ребенка, который забавно передразнивает чванных гостей, едва за ними закрылась дверь. Но истинными носителями бодрящего духа всеохватного скептицизма были Хью и Маргарет. Он полюбил ее за остроумие, цинизм, лукавство. Теперь эти милые качества, мягко говоря, не кажутся мне привлекательными. Оба они – Хью и Маргарет – неловко держатся в компании, их нетрудно сконфузить. Но подспудно они холодны, уж не сомневайтесь, куда холоднее нас, любителей легкого флирта, со всеми нашими чарами и победами. Они скрытны. Они никогда ни в чем не признаются, никогда не станут объясняться, голыми руками их не возьмешь, да-да: попробуй расцарапать им кожу – только пальцы в кровь изранишь. Я могу сколько угодно надсаживать глотку – они и бровью не поведут, ни один мускул не дрогнет на их непроницаемых, демонстративно обращенных в сторону лицах. Оба светловолосы, оба вмиг заливаются краской, оба – хладнокровные насмешники.

Плевать они на меня хотели.