Берегись вурдалака - Елизавета Абаринова-Кожухова

— Ну и ну, а я-то думала, что такое лишь в книжках бывает, — подивилась писательница, припомнив, что сама в каком-то детективе описала нечто отдаленно похожее.

Письмо завершалось следующими словами:

«Подскажите, пожалуйста, что мне теперь делать? Если я сообщу, куда следует, то тем самым предам своих друзей и, более того, своего брата. А если нет, то стану молчаливым соучастником, может быть, еще и новых преступлений. И этого я себе никогда не прощу.

С искренним уважением, Владимир Краснов».

Елизавета отложила письмо и бездумно уставилась в экран монитора. Она бы и рада была что-то посоветовать Владимиру Краснову, но что она могла сказать, кроме общих слов о том, «что такое хорошо и что такое плохо»?

Вообще-то госпожа Абаринова-Кожухова принадлежала к той не очень многочисленной части литераторов, которые, прежде чем что-то написать, а уж тем более предать написанное гласности, задумываются о том, «как наше слово отзовется». Даже самый пристрастный недоброжелатель не мог бы упрекнуть Елизавету в потакании низменным чувствам и инстинктам, а уж тем более — в пропаганде войны, насилия, расизма, нацизма, коммунизма и призывам к общественному беспорядку. Напротив, если в произведениях Абариновой и заходила речь об этих пороках, то они подвергались самому решительному порицанию. (Заметим, порой слишком прямолинейно и публицистично, даже в ущерб художественности). Правда, одно время по интернет-форумам ходил некто, скрывавшийся под псевдонимом, который мы называть не будем, дабы не делать ему лишней рекламы, и обвинял Абаринову не более и не менее, как в разжигании национальной розни, хотя любой читатель, мало-мальски знакомый с ее творчеством, прекрасно понимает, что это невозможно «по определению». Впрочем, довольно скоро сей господин, зарвавшись в своем клеветнически-доносительском усердии, разоблачил себя как мелкого скандалиста и провокатора-любителя, к которому вполне применима поговорка: «Лучше всего умеют подставлять ножку карлики. Это их уровень».

И уж, разумеется, даже в страшном сне Елизавета не могла бы представить, что кого-то ее творчество подвигнет на самую элементарную уголовщину. Переняв от своего героя Василия Дубова некоторые навыки логического мышления, Абаринова-Кожухова без труда могла сообразить, что истинный размах преступной шайки «ее имени» куда шире, чем это приоткрылось юному Володе Краснову.

Но что она могла сделать?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

УПЫРИНАЯ ОХОТА

Тут только Дубов, придя в себя, оглядел поле боя, усеянное стражниками Григория. А сам князь так и продолжал стоять на троне, с явным страхом глядя на своих противников.

— Вон отсюда! — внезапно выкрикнул он. Видимо, это было все, что ему пришло в голову в столь критическую минуту.

— Я те ща покажу «вон»! — взревел Беовульф, и его грозный меч взметнулся над головой князя. И только когда он уже начал опускаться, Василий закричал:

— Не надо! — и меч Беовульфа в самый последний момент повернулся горизонтально и опустился плашмя на голову Григория. Князь как подкошенный рухнул вниз к ногам победителей, которые толком и не знали, что делать со своей победой. А на башне часы уже начали отбивать полночь.

— Что же делать? — с досадой проговорил Дубов, задумчиво пиная бесчувственное тело князя. — Сейчас самое время Гренделю его загрызать, а он тоже в отключке.

Но хотя Грендель и находился в беспамятстве, тем не менее он, как по расписанию, начал превращаться в огромного тощего волка.

— А что там думать — грызть надо! — выкрикнул Беовульф и, будто котенка, подтащил волчищу к Григорию. Деловито приложил волчью пасть к горлу князя и со всей силы сдавил челюсти оборотня, так что аж клыки лязгнули, как запоры на вратах ада. И как раз в этот момент часы пробили последний, двенадцатый раз.

И вот настал торжественный день, когда самодеятельный театр представил на суд почтеннейшей публики свое новое творение — спектакль «Ревизор» по одноименной комедии Н.В. Гоголя.

Постановщик Святослав Иваныч, который накануне бегал по Дому культуры, собачился с декораторами, что-то втолковывал актерам и даже давал ценные указания суфлеру, ныне пребывал в совершенном спокойствии и заторможенно, если не сказать сомнамбулически прохаживался по фойе, отвечая на приветствия загадочной улыбкой Моны Лизы, готовый стоически принять как шумный успех новой постановки, так и столь же оглушительный провал оной.

Инспектор Рыжиков, который сегодня был городничим Антоном Антоновичем Сквозник-Дмухановским, в артистической гримуборной приводил себя в соотвествие с образом: намазывал губки, подкрашивал бровки и реснички, пудрил щечки и носик, и при этом игриво косил глазки на гримирующегося рядом с ним Вадика-Хлестакова: инспектор уже всерьез вошел в образ своего персонажа, который, по окончательному замыслу режиссера, должен был с первого взгляда влюбиться с петербургского гостя. Тот же, в свою очередь, предпочел не обаятельного градоначальника, а скромного лекаря Гибнера, который, по воле Святослава Иваныча, из третьестепенного персонажа сатирической комедии превратился в одно из главных лиц любовно-треугольной драмы.

Святослав Иваныч сумел найти особые краски (и отнюдь не голубые) даже для такого, казалось бы, малопривлекательного персонажа, как Держиморда: сей последний был тайно влюблен в супругу городничего Анну Андреевну, но не должен был показывать виду, что испытывает к ней какие-то чувства. Василий Щепочкин, исполняющий роль Держиморды, не совсем понимал, для чего ему нужно изображать влюбленного, если этого не заметят ни предмет его обожания, ни зрители, однако с режиссером не спорил и в меру способностей выполнял его указания.

Но теперь Васе было ни до Держиморды, ни до его чувств: детектив имел основания ожидать, что во время спектакля в Доме культуры могло произойти нечто неординарное, и Щепочкин должен был предупредить Рыжикова, чтобы тот был начеку.

Конечно, тревожить артиста, когда он готовится к ответственной премьере, Василию очень не хотелось, но соображения безопасности все же взяли верх. Вопреки опасениям, инспектор воспринял появление детектива весьма благосклонно.

— Васенька, котик мой, а ведь вы оказались правы, — промурлыкал господин Рыжиков, томно стрельнув неумело намазанными глазками.

(Вообще-то Георгий Максимыч никогда раньше не называл Щепочкина ни Васенькой, ни, тем более, котиком, и сыщик объяснил подобную фамильярность тем, что инспектор уже крепко вжился в образ).