Командир Особого взвода - Вадим Шарапов

Нефедов перехватил взгляд шофера, скосил глаза на серебряный кругляш. Потом вдруг фыркнул и рассмеялся – совсем по-мальчишески, запрокидывая голову и широко открыв щербатый рот.

– Вон ты чего! Значка испугался. Не слышал что ли, что Охотники только для всякой погани опасны?

– Много чего слышал, – хмуро ответил Иван. Дернул рычаг, машина взвыла и пошла чуть быстрее, – слышал вот, что после боя вас и награждать было некому. И не за что.

Он покосился вбок и невольно осекся. Рот старшины покривила злая усмешка. Степан дернул щекой, помолчал. Потом все же не сдержался.

– Много ты знаешь, сопляк… Если бы не мы…, – и закусил губу, молча махнул рукой. Шофер упрямо набычился, смотрел прямо перед собой, боясь повернуть голову. Но Нефедов уже и думать забыл о брошенных сдуру словах. Перед глазами у него как наяву, встал кровавый март сорок четвертого на окраинах Фюрстенвальде.

…– Где они? Куда пошли? – надрываясь, хрипел седоусый капитан с простреленной грудью, дергаясь на кровавых тряпках, брошенных на землю вместо носилок. – Куда пошли?

Он повторял это упорно и без остановки, никак не реагируя на врачей, умело пластавших на нем задубевшую от грязи шинель.

– Куда пошли? Куда?

Медсестра, совсем еще девчонка, безуспешно пыталась успокоить его, громко повторяя на ухо:

– Все хорошо, товарищ капитан! Они вернутся! Вернутся! Тише вы!

Старшина Степан Нефедов, чуть поодаль спокойно набивавший патронами магазин своего автомата, точно знал, что уже не вернется никто из первой штурмовой волны. Затишье, от которого звенело в ушах, было зловещим. И тем внезапней стала атака смертников, подкрепленных прусскими магами. В один миг земля под ногами роты вздыбилась огненным смерчем, зашипело синее пламя, словно кто-то зажег горелку – и живые факелы по сторонам взметнулись с режущими уши криками, принялись судорожно метаться, валиться почерневшими головешками, затихая насовсем. Беспорядочная стрельба не остановила фигуры в черных мундирах, которые бежали, не разбирая дороги, перепрыгивая лужи огня. Степан дернулся в сторону, увидев, как синевато блеснувший штык прошел мимо, ударом приклада разбил немцу лицо. Тут же выстрелил в грудь другому, выдернул из голенища короткий нож, перехватил за лезвие и метнул, целясь в клеенчатый плащ мага, изготовившегося для нового огненного удара.

– Поляков, сука! Где твои люди, Поляков!? – отстреливаясь, орал за спиною в телефонную трубку белый как бумага военврач. Крик сменился хрипом, и обернувшись, Нефедов увидел, как голова майора разлетелась брызгами.

Тогда, в марте, из всего отделения под командой Степана, живым остался только он сам. Бронекатера с реки подошли, как и было запланировано командованием – но уже слишком поздно для тех, кто в полном составе был изрезан, изорван и опрокинут с берега в стылую воду Одера, покрытую масляными пятнами и кровяными разводами. С ходу сломав сопротивление врага, десант, расстегнув бушлаты и открыв синие полоски тельняшек, тут же окунулся в резню. А старшина Нефедов остался сидеть на берегу, сплевывая кровь и выкашливая жирную сладковатую гарь из легких. Политрук, наткнувшийся на него, и уже открывший было рот, замолчал, стремительно бледнея, когда увидел глаза Степана, молча и даже как-то скучно двинувшегося на него. Потом был штрафбат и много всего – совсем даже неинтересного.

"Полуторка" взбрыкнула на ухабе, и Степан оторвался от воспоминаний. Иван, насвистывая что-то веселое, глядел вперед, выставив локоть в окно. И вдруг резко нажал на педаль тормоза. Старшина с размаху саданулся грудью об железную ручку и коротко выматерился, помянув неведомую бабушку Прасковью.

– Ваня, ты чего? Одурел? – но тут же замолчал, скрипнув зубами.

Ивану показалось, что старшина проскользнул сквозь закрытую дверь – так быстро все случилось. Грузовик еще останавливался, буксуя на склоне, а Нефедов уже стоял на одном колене – уперев левую руку в землю, в согнутой правой сжимая плоский "парабеллум". Дуло пистолета хищно шарило по сторонам.

У ног Степана на краю дороги лежал труп. Узкое мертвое лицо, покрытое грязью и кровью, было неузнаваемо изуродовано ударом чего-то тяжелого. В груди, обтянутой тонкой серой рубахой, еще кровоточили четыре прокола. Но даже и в таком виде мертвец оставался тем, кем и был.

Слишком белые волосы, слишком совершенная форма длинного тела. Лесной альв, бессмертный, лежал здесь на пригорке, и земля подплывала его кровью.

Иван выбрался из кабины и растерянно подошел к Нефедову.

– Это что же получается? – спросил он. – Сроду здесь такого не было…

– Значит, теперь есть, – сквозь зубы сказал Степан, не переставая быстро-быстро вертеть головой. Ноздри его раздувались, как у гончей, напавшей на след, – Ваня, ты бы шел в кабину. Мешаешь только.

– Ну как знаешь…, – обиженно начал было шофер и не договорил, сбитый с ног мелькнувшим в воздухе телом. Старшина дернулся в сторону, и второй альв, летевший на него, кувыркнулся мимо, вскочил на ноги и замахнулся, – но замер, глядя в черное отверстие дула.

– Тих-ха, – сказал Нефедов, глядя в горящие бешенством красные зрачки. Кривой сизый шрам у него на щеке побелел. – Тих-ха. Ты, брат, быстрый, да я побыстрее. И шофера моего отпусти, ни при чем он. Ну?

– Его убил человек, – прошипел альв, не двигаясь с места. Первый повел рукой, и Иван похолодел, чувствуя, как кожа на горле натягивается под лезвием зазубренного железного ножа.

– И что? – спросил старшина, поднимаясь на ноги. Голос его звучал спокойно, словно бы даже и равнодушно. – Вижу, что вилами добивали… Давай, отпусти шофера. Ты убьешь его – я убью тебя. Если отпустишь, будем разбираться. Я сам буду разбираться.

– Его убил человек! – резко крикнул альв. Белые волосы взметнулись вихрем, когда он мотнул головой. Старшина опустил пистолет.

– Слушай внимательно. Законы здесь написаны не мной и не тобой. Их наша власть пишет. И я сейчас за эту власть отвечаю. Убил ваш – дело ваше. Убил человек – найду его я. А не ты. Понял?

Альв коротко прошипел сквозь зубы что-то непонятное. Мускулы его тела дрожали как в лихорадке, и Иван закрыл глаза. Потом нечеловеческая хватка разжалась. Беловолосый отступил на шаг.

– Ты обещал, – сказал он.

Степан кивнул головой.

– Точно, – сказал он. – Обещал.

Не сводя с него глаз, оба альва коротко поклонились, сошли с холма и исчезли в придорожных кустах.

Нефедов еще постоял, потом длинно выдохнул и сунул "парабеллум" в кобуру. Вытер пилоткой пот со лба и повернулся к Ивану, бессмысленно глядевшему на дорогу.

– А я уж думал, все, – усмехнулся он. – Там в кустах еще четверо ждали. Давай, Ваня. Заводи, поехали.

Первый ход

Человек и нечеловек.

Хрустнуло, зашуршало что-то за окном, словно кто-то большой продирался через кусты сирени. Степан Нефедов оторвался от шахматной доски и вопросительно глянул на замершего напротив колдуна Панкрата. Тот сидел, словно неживой – казалось, и не дышит даже. Только глаза под нависшими седыми космами светились остренькими желтыми огонечками. Не поймешь его – слышал что-нибудь, нет ли. На лице у колдуна ничего не прочесть. Тем более, что нету у Панкрата никакого лица – клубится под рваным башлыком серая муть, так что порой даже привычному человеку становится не по себе.

А непривычных к Панкрату на станции Черновилово нету – да и с чего бы, ведь жил он здесь задолго до того, как протянулась через дремучие леса и болота тонкая нитка железной дороги. Еще первые поселенцы – солдаты с бабами и детьми, поневоле согнанные сюда аракчеевским указом, пугали им своих детей. Пока не поняли: пугай не пугай, а Панкрат вот он, живет рядом, в лесной берлоге, в дела людские не суется, но и к себе близко не подпускает. А уж когда излечил он умирающую от оспы девчушку и благодарная мать в ноги колдуну пала – тут-то и вовсе местные стали считать колдуна за Лесного Хозяина, кланяться ему при встрече на узкой тропинке и оставлять лыковые корзинки с немудреной деревенской снедью на пеньке рядом с обомшелым входом в его обиталище. Панкрат молча дары принимал. Живого слова от него доселе никто никогда не слышал, но понимали, что раз живет и не уходит – стало быть, доволен.

После революции Советская власть в лице присланного из Петрограда продкомиссара Иденбаума захотела было Панкрата искоренить как суеверие, которое в освобожденной от религиозного мракобесия стране существовать не должно. Сутуловатый, черный как грач комиссар в треснувшем пенсне бесстрашно пришел в пещеру колдуна и долго с ним о чем-то беседовал, оставив взвод сопровождения жариться на солнышке посреди поляны. Спустя час Иденбаум вышел и поспешно, придерживая деревянную кобуру маузера, пошел восвояси. Был он бледен и молчалив, не отвечая на расспросы. Вернувшись в Черновилово, продкомиссар закрылся в кабинете начальника станции и долго терзал старенький телефонный аппарат, накручивая ручку и крича в эбонитовую трубку сорванным голосом. Потом собрал свой продотряд и уехал восвояси. Долго еще судачили по избам мужики, что такого сказал Панкрат большевику, а только с тех пор и продразверстки и другие напасти обходили деревню стороной – как отрезало. Останавливались на станции эшелоны – что верно, то верно, а больше ничего не случалось.