Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

УЧЕНИК (подумав): А ведь в самом деле!

УЧИТЕЛЬ: Итак, мы поставили под сомнение некоторые точные знания, которые могут завести в тупик бесхитростную душу.

УЧЕНИК: Я не чувствую страха и не сбит с толку.

УЧИТЕЛЬ: На что я и рассчитывал. Но пройдем немножко дальше. Представим себе, что ты не орел, а лягушонок. Маленький лягушонок, который и впрямь должен бояться орла. (Учитель и ученик разом улыбаются.) Твои глаза находятся у самой поверхности земли. Что же они теперь видят?

УЧЕНИК: Полагаю, что я увидел бы четырех— и трехугольник. Да. Пожалуй, я бы еще увидел кружок. Вместо большого яйца, или шара.

УЧИТЕЛЬ: Изрядно! Ты делаешь успехи. Теперь попрошу тебя дома перечертить набело эти фигуры в свою тетрадку и пометить, что бы ты увидел в качестве орла, и в качестве лягушки. Постарайся не сажать клякс и писать отчетливо! (Задумывается.) Ах да! Еще взгляни на эти сооружения глазами крота из-под земли!

УЧЕНИК (с сомнением): Да ведь крот из-под земли ничего не увидит!

УЧИТЕЛЬ: Но ты же не крот, мой мальчик! Ты наделен воображением, у тебя голова на плечах, которая никогда не подведет. Ступай теперь с миром и передай поклон своему достопочтенному родителю. Можешь ему сказать, что ему не придется облегчать кубышку для-ради платы за твои уроки. До тех пор, пока ты делаешь успехи, я буду учить тебя бесплатно.

УЧЕНИК (озабоченно): Но ведь эдак, господин учитель протянет ноги с голодухи…

УЧИТЕЛЬ: Не беспокойся! Ко мне приходят молодые люди без царя в голове, они ленивы и по части сообразительности в подметки тебе не годятся, хотя папаши у некоторых вельможные. (Усмехается.) Но пусть этот разговор останется между нами. (Погружается в раздумья, затем говорит застенчиво.) Впрочем, если твои родители непременно хотят мне что-нибудь послать, пусть пихнут тебе в котомку лишнее яичко или шматок мяса. Ученым мужам тоже порой хочется положить на зуб что-нибудь существенное. Глубокочтимые власти предержащие не всегда желают понимать, чем они нам обязаны…

УЧЕНИК (страстно): Как подумаю об этом, сразу чувствую, как во мне гнев нарастает…

УЧИТЕЛЬ: Не поддавайся чувству гнева! Думай о том, что те знания, которыми мы с тобой каждый день упиваемся, неизмеримо слаще… А теперь — всего доброго! Мне еще предстоит вычислить движение некоторых небесных тел.

УЧЕНИК (благоговейно): Всего наилучшего, господин учитель! Не дай мне бог помешать вашим научным трудам. (Уходит домой.)

Такую вот запись сделал Пент в своей домашней тетради, стараясь не сажать клякс, писать красиво и отчетливо. Содержание его беседы с Якобом — конечно, за исключением завершающей части — было и вправду весьма близко к изложенному. С одной лишь разницей: по некоторым статьям ученик Пент превосходил своего учителя Якоба. Например, из лекций по начертательной геометрии ему вспомнились вырожденные фигуры, линии невидимого контура. Если мы повернем эллипс вокруг малой оси, то в какой-то момент он в проекции (NB! Взгляд орла!) даст окружность, а повертывая вокруг большой оси получим отрезок прямой на эпюре. В философском плане окружность видится Пенту в некотором роде совершеннее эллипса, как бы даже символичнее, но тут уж ничего не поделаешь! К сожалению, она все же представляет собой, если так можно сказать, вырождение эллипса, декаданс овала. И еще более своеобразная наука топология, где торы (они напоминают баранки) завязывали как узлы, где встречались с односторонней поверхностью. Да, но об этой дисциплине Пент, к сожалению, знает мало.

Но зачем мы так подробно говорим о геометрии? Какое отношение эта элегантная наука имеет к здешним проблемам? Ну конечно имеет! Если уж орел с его острым зрением попал впросак с определением круга, цилиндра и шара — а ведь это совершенно разные фигуры! — как же мы можем быть уверены в том, что сумеем отличить одну форму умопомрачения от другой? Дефиниции шара и куба у нас есть, их можно выразить при помощи уравнений и формул, а при дефиниции и разграничении психопатов, параноиков, даже буйных невротиков у каждого наблюдателя оказывается своя точка зрения. Разве что Господь на небеси, в существование которого Якоб не очень-то верит, хотя и хотел бы, сумеет быть объективным и увидеть один предмет со всех точек сразу.

— Так что, например, конический психопат в лягушачьей перспективе, вероятно, трудно отличим от пирамидального шизофреника и шарообразного параноика? — сообразил Пент, и было видно, что ему доставляют удовольствие столь необычные словосочетания. — Конечно, если вообще пристало выражаться так образно… — тут же добавил он.

— Выражайтесь себе сколько влезет, — улыбнулся Якоб своей улыбкой Будды. — Видно, это доставляет удовольствие вам, лунатическому амнетику. Тем самым я хочу сказать, что достопочтенная амнезия убывает, как луна на ущербе.

— Да, в какой-то степени, — выразил согласие Пент. Он также признался, что очень хотел бы познакомить с теорией стереометрической психопатологии Карла Моорица. И еще того более здешнего счастливчика Юлиуса Фурора. Тот наверняка сильно рассердится и настоятельно порекомендует подвергнуть Пента инсулиновому шоку. Благодарю покорно! Разве что Карл Моориц убережет его от подобных испытаний.

Долго ли Пент намерен оставаться в сем вольном граде заблудших душ, поинтересовался Якоб.

— Теперь уже недолго. Хочу только расправиться со своими записями. И еще хочу вспомнить свою фамилию; правда, доктор полагает, что мы запеленгуем ее по месту моей работы в качестве химика, а также по имени и моему примерному возрасту.

— Химия, или, как говорили встарь, египетская наука, — прекрасное поле деятельности для ищущего человека, — сказал Якоб. Особенно эмоциональными он считает ранние модификации химии, хотя бы алхимию, которая вкупе с астрологией являлась в прошлом краеугольным камнем учености. Пент тут же подхватил, что и эти области исследований, правда, теперь называемые псевдонауками (между прочим, в самое последнее время все же появились определенные признаки ренессанса: мы не отрицаем влияния Луны и Солнца на интеллектуальную деятельность людей, даже на кризисы, войны и так далее), так вот, эти классические, эзотерические умонаправления в студенческие годы очень его увлекали. Он помнит ночи, проведенные в лаборатории с одним другом, когда они водружали череп на вытяжной шкаф и в свое удовольствие нарекали химикалии Красным Тигром, Саламандрой, Зеленым Духом и прочими подобными именами. К сожалению, лекции по прикладной химии все больше удалялись от старых торжественных формул и в последние годы учебы ему пришлось иметь дело с разными ситами, сортировками, сепараторами — курс «Процессы и аппараты химического производства» не давал ему никакого удовлетворения. И со всеми этими сепараторами-перфораторами дело у него не ладилось. Если бы была возможность посвятить себя изучению какой-нибудь двойной соли кобальта, очаровательной соли двуликого нрава, или металлоорганическим соединениям, химия по-прежнему была бы ему мила.

— Отмечаю с радостью, хотя это и заслуживает осуждения, что прикладные науки не вызывают у вас большого энтузиазма. Стыдитесь, сын технического века! Впрочем, вынужден снова отметить, что мы с вами единомышленники. Мне тоже не мило обуздывать полет благородной научной мысли ради удовлетворения пошлых жизненных потребностей; заниматься производством всяких там искусственных туков и порошковых смесей для быстрой выпечки, на мой взгляд, все равно, что запрягать Пегаса в телегу с навозом. Я знаю, моя позиция ложная, и все же остаюсь ей верен. Искусство для искусства и наука для науки! — какой прекрасный лозунг! По меньшей мере для последнего сюрреалиста.

Пент принялся развивать тему дальше: среди людей науки тоже есть одиночки, разделяющие милый ему образ мыслей. Он рассказал о знакомом биологе, вернее микологе, или специалисте по грибам, который с презрением относился к обогащению нашего стола растительными белками в виде какого-нибудь банального грибного соуса и углубился в изучение микофлоры тех видов, от которых никак не ждал практического применения. Он посвятил себя микофлоре кожного покрова наших голов и обнаружил у людей разных национальностей и вероисповеданий целое сонмище микрогрибов, причем ему посчастливилось открыть новые виды и составить на них авторское описание на латинском языке и на веки вечные присвоить им свое имя. Однако ему недолго пришлось заниматься своим покойным, благородным трудом: однажды Пент встретил своего друга, который был в полном отчаянии.

— Почему? — живо заинтересовался Якоб. И тут Пент сообразил, что коснулся не слишком тактичной темы: закатное солнце золотило шарообразную голову Якоба, такую гладкую, такую сверкающую, хоть пускай зайчики и слепи близстоящих.