Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura"

Кланя поставила на круглый стол с ободранной шпоной початую литровую банку самогона. Взяла разломанный кирпич формового хлеба, наломала его ломтями и разложила их на подмокшей оберточной бумаге, где лежало несколько таким же способом оторванных кусков вареной колбасы. Ножа у нее не было, другой закуски тоже. Да и причем тут нож?.. ‒ в доме повешенного не говорят о веревке. Самогонка у Клани была бесовской крепости, прозрачная, как слеза и обжигающая, как расплавленный металл. Я всерьез опасался за свой желудок, как бы она не прожгла в нем дыру.

– Будь с нею осторожней, Андрюша, атомный напиток, – заботливо предостерегла меня на ухо Кланя.

После первой, нас повело и потащило, как откатывающей от берега волной, и тут же накрыло второй, прибойной волной, наполненной расслабляющим теплом. Согревшись, я задумался о чем-то. О чем? Я и сам не знаю о чем.

Приумолкла и Ли, дурашливое настроение оставило ее. Лицо ее удивительно похорошело, к ней пришло вдохновение, и она прочла нам стих своей знакомой Вали Шеховцовой. Мне эту Валю Ли показывала в «Париже». Россыпь веснушек на щеках и огненно рыжие волосы придавали ей свойский вид, но вызывающе дерзкий взгляд синих глаз, настораживал. Характер у Вали напоминал кипящий уксус. Казалось, она разыскивает кого-то, чтобы убить. Должно быть, мне довелось видеть ее под соответствующее «осеннее» настроение.

Золотая душа твоя, Осень, Как всегда, пред людьми в неглиже. Листьев багровая проседь На каждом шуршит этаже. Лепестки разноцветной мозаики Слились в осенний ковер. Душа твоя наизнанку, Мне сказали, что это позор. Спрячь душу свою, прикрой листьями, Больше не стой в неглиже. Повернись голым задом к завистникам, Не пускай их к своей душе!

Ли замолчала и осталась стоять с гордо вскинутой головой, стройная, как изваяние. Я был потрясен, не столько стихами, они были выстраданы, а тем чувством, задором и болью… ‒ да, именно болью! С которой она сказала про Осень. Ничего подобного я от нее не ожидал. Это было одно из очередных открытий, которыми она не уставала меня удивлять.

Я снял ее с табуретки, на которой она, стоя, как школьница, декламировала стихотворение, долго держал на руках, не мог и не хотел отпускать. Держал бы еще, да сил не хватило… Глядя на нас, Кланя вытерла полой халата закрасневшийся нос. Простодушная хохотушка, она обладала счастливым характером, никому не завидовала, ни с кем не спорила, никому не сделала зла. Обреченная на раннюю кончину, она никогда не была задумчивой или удрученной, спокойно и просто относилась ко всему на свете. Я считал ее глупой, в сущности, она такой и была, но она была счастливым человеком и я ей завидовал. Потому, что в моем понимании, счастливым может быть только мудрый человек, хоть и выглядит глупым.

Затянувшуюся тишину нарушил Сурен, выкатывая глаза, он стал трагическим голосом упрашивать меня отпустить его в гостиницу «Колхозник», где у него возникло неотложное дело.

– Замолчи, Суренка, – томно протянула Кланя, мечтательно оглядывая его всего. – Уйдешь, если выиграешь. Может, тебе и посчастливится уйти… – медленно проговорила она голосом полным обещания много всякого разного.

– Сейчас, мой птенчик, мы с тобой поиграем в «Смерть». Знаешь такую игру?

‒ Смерть… ‒ округлив и без того выпученные глаза, в ужасе повторил за нею Сурен.

‒ Не знаешь. Бе-е-едненький ты мой кукленок, как мне тебя жалко. Я тебе сейчас все объясню. Есть такая страшная-престрашная украинская народная игра, и называется она «Смерть»! Лидка, давай погоняем мыша́.

– А может, сделаем твоей Цурке маленький брис?[39] – с суровой задумчивостью спросила Ли у Клани, смеясь глазами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И они, с серьезными лицами, давясь от хохота, принялись гоняться по комнате за насмерть перепуганным Суреном, загнали его в угол и начали душить. Веселый выдался вечерок, не без доли безумия, конечно. Радость всегда по соседству с печалью, а рядом со страданием живет веселый смех. Уже под утро мы завалились спать в одну кровать, двойным валетом. За свою задницу я не переживал, все-таки Сурен был армянин, а не грузин… Хотя, чем они отличаются, я до сих пор не знаю.

Ли заснула первой. Я никогда не видел ее спящей, лицо ее расслабилось, и казалось детским и до боли ранимым. Глядя на нее, у меня появилось чувство чистой привязанности к ней. Сколько бы мне не суждено прожить на свете, я хочу быть вместе с ней, всегда. С тем я и заснул, обнимая ее, словно спасая тонущего в море человека.

Глава 13

Полным ходом раскручивался маховик зимней сессии.

В девственно чистой зачетной книжке были проставлены записи о первых в моей жизни зачетах. Одни, я сдал легко, другие, не очень, со второй, а то и с третьей попытки. В первую сессию требования к нам, первокурсникам, были завышены. Таким образом задавался темп освоения материала, устанавливалась та планка, на которую мы в последующем равнялись. Но, несмотря на все переживания, одолев все «преграды и напасти», зачеты были получены в последний, ограниченный соответствующим приказом срок, и я получил желанный допуск к экзаменам.

Завтра мне предстояло сдавать мой первый экзамен по аналитической химии. Я к нему усиленно готовился, не представляя себе, как я смогу удержать в памяти хотя бы до утра весь ворох перелопаченной информации. Я проделал титаническую работу, чтобы хоть что-то запомнить, но результаты зубрежки не соответствовали затраченным усилиям. У меня уже не было уверенности, что мне удастся сдать этот экзамен. Сомнений снежный ком пугающе нарастал. В голове стоял кавардак, «знания» перемешались с «умениями», как горох с капустой. Отупев от потока хлынувшей информации, меня посетило ощущение будто некто, «сеющий разумное, доброе, вечное», взял палку и с нарастающей скоростью перемешивает мне мозги. Ужасающие подробности моего позорного завтрашнего провала преследовали меня. Скучать не приходилось.

Не забыть бы, что завтра переступить порог экзаменационной комнаты надо с правой ноги. Об этом мне не раз напоминала Ли, иначе «что-то да случится»… Она говорила, что и сама на сцену так выходит, а то обязательно случится какая-то мелкая, но досадная неприятность. «Трусы что ли на сцене спадут? ‒ глупо пошутил я. ‒ Трусы не трусы, а делай, как тебе говорят!» ‒ совсем не шутя, одернула она меня. Этой хореографической выступке «архиважному па», научал их покойный художественный руководитель. Люди, напуганные жизнью, верят в приметы. Я-то в них не верю, но и огорчать ее не хочется. Не забыть бы...

Забежав после консультации в общежитие, я прежде всего, начал менять промокшую повязку на бедре. Надо до обеденного перерыва в столовой успеть забежать туда и пообедать, а потом в читальный зал до упора. Трое моих соседей по комнате разъехались по домам в близлежащие села, готовятся дома и приезжают только в дни экзаменов. Второпях я забыл запереть дверь. В комнату без стука вошел азербайджанец Гулуев с огромным носом, глазами навыкат и черным каракулем вместо волос. Он со второго потока нашего курса.

Гулуев Фуад Фархад Сурхан оглы ничем, кроме глупости и лени, не отличается, и днями напролет слоняется по комнатам. Он патологически не переносит сам процесс обучения и все, что с ним связано. Когда кто-нибудь из обитателей очередной комнаты, куда он забредал, устав от болтовни Гулуева, не выдерживал и открывал учебник, он произносил свою крылатую фразу: «Что-то книгами завоняло!» После этого он поднимался и демонстративно выходил, тут же открывая дверь в следующую комнату.