Лес рубят - щепки летят - Александр Шеллер-Михайлов

Чем больше было оживления и толков среди воспитанниц, готовившихся вырваться на время из своей тюрьмы, тем более омрачались лица тех несчастных молодых созданий, у которых не было ни родных ни знакомых. Они знали по опыту, как скучны, как невыносимы праздники в приюте. Время в праздности идет здесь еще медленнее; скука среди полуопустевших зал и спален делается еще ощутительнее; помощницы, принужденные дежурить и томиться на своих местах только ради небольшой кучки этих бездомных сирот, делаются еще придирчивее и злее и, считая по привычке необходимым ничего не делать в праздники, развлекают себя грызней с воспитанницами. Зная по опыту всю неприветную сторону приближающихся праздников, бездомные дети ходили как в воду опущенные и с завистью смотрели на своих более счастливых подруг. Но если близкое будущее тяжело влияло на настроение маленьких девочек, то тем сильнее оно действовало на настроение взрослых. Сильнее развитое воображение рисовало в более ярких красках темные стороны предстоящего положения; сильнее работавшая мысль, пробуждающаяся страстность предъявляли более требований жизни и не моглп примириться с невеселым положением за один какой-нибудь праздничный обед. Раздражение в подобных несчастных созданиях проявлялось очень заметно: они придирались сильнее к подругам; они больше грубили помощницам; они иногда безотчетно плакали и начинали браниться, когда их спрашивали, о чем они плачут. Именно в подобном состоянии находилась Скворцова. В ее движениях, в ее поступках, в ее фигуре было что-то ненормальное, лихорадочное. Иногда она задумчиво сидела над работой и, по-видимому, была совершенно спокойна; но стоило только прикоснуться к ее плечу или громко кликнуть ее по имени, и девушка вся вспыхивала до ушей ярким румянцем, точно ее поймали не за работой, а на месте преступления. Иногда она ни с того ни с сего откидывала свои гладко причесанные волосы, проводила рукой по лбу, выпивала две-три кружки воды. Была одна ночь, когда все слышали бред девушки; другую ночь она проплакала напролет и встала утром с распухшими глазами. Перемена в ней была так сильна, что подруги начали приставать к ней с вопросами, что с нею случилось.

— Отстаньте! Вам-то что? — грубо отталкивала она их от себя.

— Да ты не больна?

— Ну да, в чахотке помру в один день с Марьей Николаевной; в одном гробу и хоронить будут.

Единственным утешением, единственной поддержкой для Скворцовой были мечты о близком выходе из приюта, из «проклятого приюта», как она называла его. Но и это утешение было случайно отнято у девушки. Однажды приют посетила графиня Белокопытова. Посещение по обыкновению произвело переполох: везде на скорую руку было все прибрано; девочкам поспешно переменили пелеринки и нарукавники; потом детей выстроили, как солдат, перед графиней, и она беглым шагом произвела им смотр, на ходу обращаясь то к той, то к другой с разными вопросами. Поравнявшись со Скворцовой, графиня спросила ее:

— Ты выпускная?

— Да, — послышался ответ.

— Родные есть?

— Нет, она сирота, графиня, — вмешалась Анна Васильевна в разговор.

— Надо будет позаботиться о месте, а до тех пор пусть живет здесь: Христос с ней, Христос с ней! — решила графиня.

— Как здесь? я на место пойду-с! — воскликнула Скворцова, бледнея.

— Разве у тебя есть уже место, милая?

Скворцова опустила голову.

— Мы тебя так не бросим! — продолжала графиня. — Сперва надо приискать хорошее место, справиться, куда ты поступаешь. До тех же пор я оставляю тебя здесь. Живи, милая, живи! Бог велел нам заботиться о сиротах.

Скворцова хотела возражать, но графиня, подставив к ее губам свою руку, пошла далее, не обращая на нее внимания. Эта новость была громовым ударом для девушки: она впервые поняла, что ее могут продержать в приюте еще год, и два, и три… одним словом, столько, сколько вздумается графине. Приют был не срочною тюрьмой.

Когда графиня уехала, Марья Николаевна застала Скворцову в классной комнате в слезах.

— Что это ты разнежничалась? — язвительно спросила Постникова. — Не обидел ли кто тебя?

— Это тех обидеть можно, которые на ладан дышат, — грубо ответила Скворцова, быстро отирая слезы.

— Дура!

— Что ж делать, если никто умному ничему не учил.

— Держала бы язык за зубами, так и была бы умной.

— Да ведь я, Марья Николаевна, не лошадь; это только ту бьют, а она все молчит да глазами хлопает.

Марья Николаевна отошла.

— Дурища! сама дурища! — бормотала ей вслед Скворцова. — Туда же расфуфырится на праздниках, к разной сволочи в гости поедет хвостом вилять. Шкура! Шелковое платье тоже сшила! в цепочке ходит!

Девушка снова закрыла лицо и опять расплакалась.

— Скворцова, что с тобой? — раздался над нею ласковый голос, и по ее волосам скользнула чья-то маленькая рука.

Девушка не отвечала ни слова и только прижала свое лицо к талье стоявшей перед нею Катерины Александровны. Прилежаева не трогалась с места и как бы бессознательно продолжала ласкать бедную воспитанницу. Она по собственному опыту знала эти минуты безотчетного горя, когда мы радуемся присутствию сочувствующего нам человека и в то же время желаем только одного, чтобы он нас ни о чем не расспрашивал, ни в чем не утешал. Прошло минут пять; наконец Катерина Александровна почувствовала, что Скворцова поднимает голову. Глаза двух девушек встретились. Лицо Скворцовой еще было покрыто слезами, но она уже улыбалась.

— Глупая я, совсем глупая! — проговорила она, качая головой. — Разревелась и сама не знаю, о чем. Вот и платье вам испортила своими слезами, — по-детски перешла Скворцова к другому предмету, увидав на платье Катерины Александровны пятна от своих слез.

— Ну, новое велю купить, когда разбогатеешь, — улыбнулась Катерина Александровна.

— А вы думаете, что я не купила бы? Да если бы я богата была, я такое, такое платье вам сделала бы, что наши аспиды лопнули бы от злости!

— А ты и обрадовалась бы этому?

— Еще бы. Да я просто бежала бы отсюда, за версту обходила бы, чтобы их не видеть!

— Зачем же бежать? Ты и без того скоро выйдешь отсюда.

— Нет, вы этого не говорите! Вон стращают, что будут держать, пока места не сыщут мне.

— Что же! прямо на место выйти хорошо.

— А лето-то, лето-то здесь жить? Что вы? Да я просто руки на себя наложу.

— Ну, полно. Летом проживем как-нибудь. Отпускать будут в гости.

— Да куда же?

— Ну, хоть ко мне…

— Нет, не будут! Они ведь меня извести хотят; завидно, что я молодая.

— Ты совсем дитя, Наташа.

— Нет, вы этого не говорите! Я вот как исповедоваться шла, так всю ночь о своих грехах плакала.

— Ну, и сдала их все?

Скворцова как-то странно взглянула на Катерину Александровну и отрицательно покачала головой. В эту минуту раздался звонок, призывавший к ужину. Скворцова быстро встала, схватила руку Катерины Александровны и поцеловала ее. Молодая девушка наклонилась и поцеловала воспитанницу в губы. Скворцова как будто забылась от этого поцелуя, сжала в своих объятиях Катерину Александровну и покрыла ее лицо бесчисленными поцелуями.

— Голубушка, красавица моя ненаглядная! — страстно шептала она. — Если бы вы знали, как я вас люблю!

Скворцова еще раз сжала в объятиях Прилежаеву и выбежала из комнаты. Все это было так неожиданно, так необыкновенно, что Катерина Александровна опомнилась не вдруг. Она машинально поправила волосы, задумчиво провела рукой по лбу и тпхо пошла в столовую. Она понимала, что в душе Скворцовой происходило что-то необычайное, что-то тяжелое, но что именно — этого Прилежаева не могла объяснить себе. Во всяком случае она решилась попытаться и разузнать тайны бедной девушки.

Следующий день был днем отпусков на Пасху. В приюте все шло вверх дном. Все суетились, бегали, шумели; в приемной толпились бедные матери детей с узелками принесенной одежды; дети стремглав носились на половину Анны Васильевны, отпрашивались в отпуск, переодевались из приютского платья в свое, снова являлись к Анне Васильевне, торопливо, на ходу целовались с подругами, прощались с помощницами и улетали из своей клетки с такой быстротой, что их престарелые матери и тетки были не в силах догонять своих детей. Среди этой возни помощницы тоже утомились не на шутку, считая одежду, оставленную детьми, осматривая отпускаемых воспитанниц и объясняясь с их родителями. Впервые в течение долгих месяцев оставшиеся воспитанницы шли к обеду не попарно; впервые в течение нескольких месяцев за столом не только не было недостатка в пище, но был даже остаток ее. Приют на один день принял оживленный вид, и после постоянного казарменного порядка было просто отрадно видеть разбросанные по полу лоскутки, обрезки бумаги и тому подобные предметы, оставленные детьми. Приютские комнаты походили на казематы, из которых после долгого заключения узники вырвались на свободу.