Рцы слово твердо. Русская литература от Слова о полку Игореве до Эдуарда Лимонова - Егор Станиславович Холмогоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ахматовское отношение к Чехову – это отношение человека у которого украли жизнь к тому, кто более всего способствовал своим очернительством этой краже. Ахматова защищает свой послереволюционный взгляд на дореволюционную Россию перед теми, кто этой России не видел и судит о ней по Чехову и на этом основании одобряет революцию. Это спор не о фактах, а об интегральном образе бывшей прежде России.
De profundis… Моё поколенье
Мало мёду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленьи,
Только память о мёртвых поёт.
Наше было не кончено дело,
Наши были часы сочтены,
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть…
Две войны, моё поколенье,
Освещали твой страшный путь.
В этом стихотворении Ахматова наиболее ясно высказала свое послереволюционное ощущение, тождественное тому, что выразил Мандельштам в словах «я лишился и чаши на пире отцов, и веселья, и чести своей».
«Великолепная жизнь» её поколения была растоптана, разграблена и оклеветана – и Чехов оказался главным поставщиком материала для клеветников, похабивших былую Россию, которая была исполнена нормальной, яркой, наполненной радостью и творчеством, чреватой «неистовым цветеньем» жизнью. Не ненавидеть разрушителей и клеветников и не презирать «великолепным презреньем» их пособника, пусть и посмертно-невольного, было непросто.
Однако если вывести оценку за пределы разрушенной жизни лишенного чаши поколения и рискнуть сделать некое «метафизическое обобщение», то ахматовское обвинение Чехову окажется по прежнему справедливым.
Особенность Чехова как писателя в том, что он, во-первых, игнорирует действительность, он неточен в характеристиках, в описаниях, в фактах, иногда он попросту лжет (вспомним слова Ахматовой именно о социологическом не-реализме Чехова). Во-вторых, Чехов использует свои отступления от действительности прежде всего для её принижения, опошления, измельчения, он «закутывает всё в пепел», по выражению той же Ахматовой. Но, наконец, есть и третья сторона – при этом Чехов свое принижение выполняет в псевдореалистической манере, он совершенно чужд «гоголевщины» или хотя бы «достоевщины». Его карикатуры продаются им самим как фотографии.
Получается технология тройного обмана, доведенная до совершенства в вещах типа «Архиерея» (одно из самых гадких произведений в известной мне русскоязычной литературе – даже «Головлевы», пожалуй, не такие гадкие – точнее, слишком прямолинейно гадкие, сразу выплевываешь). «Архиерей» довольно точно раскрывает и чеховский метод ненавязчивого псевдореалистического опошления, и конечный смысл этого метода – полное обессмысливание человеческой жизни, ариманическое отрицание её высшей цели.
Все лучшее в человеческой жизни, все наиболее достойное в человеке есть стремление выйти за пределы этого противоречия, попытка превзойти свою физическую природу (в широком смысле, речь не только о телесности), чтобы привести её в соответствие с духовной.
Попытки этого самопревосхождения могут быть самыми разными, от одерживаемой с помощью благодати Божией победы духа над физикой в христианстве, через всевозможные формы титанизма, попыток сделать физического человека больше, чем он есть, и до нигилизма, отрицания физических условий как неприемлемых и несправедливых через уничтожение себя, уничтожение реальности, бунт и т. д.
Но, так или иначе, практически все писатели этого мира, равно как и все художники, все философы, вообще практически все люди, на которых лежит миссия осмысления и направления человеческой жизни, участвуют в заговоре по растравливанию в человеке чувства этого конфликта, постоянном поддержании чувства пропасти, которую надо так или иначе перепрыгнуть.
Чехов был изменником. Культурным дезертиром. Он дает картину «физической природы» человека именно за вычетом всего того, что в ней произведено стремлением духа к превосхождению этой природы. Отсюда псевдореализм его текстов. В них взято то, что тянет человека вниз, – но аккуратно исключено, или замазано, или снижено, или опошлено все, что тянет человека вверх. Оставлены на месте все кнопки на стульях, но старательно убраны сами стулья. В каждой взятой им коллизии противоречие между тяготящей физикой и неудовлетворенным духом декомпенсируется таким образом, чтобы не дать ни одного выхода для его возможной компенсации.
Чехов идеализирует человека без истины и без стремления к ней, человека, замкнутого в жизненных обстояниях и неспособного прорваться через них. «Идеализирует» не в том смысле, что приукрашивает, а в том, что выставляет его идеальным типом человека вообще. Чеховские «типы» – будь то Человек в футляре, Анна на Шее или Душенька, действительно существуют в числе тысяч и тысяч других. Но своей типизацией он лишь фиксирует, цементирует их существование. Этот тип легко и без внутреннего сопротивления катится по горочке вниз и совершенно неспособен к движению вверх. В нем нет ни решимости, ни грезы.
Человеку, который умирает при жизни, причем умирает необратимо, при этом прекрасно понимая механику и ход болезни, поскольку является врачом, можно, конечно, простить такой гиперманихейский взгляд на мир (гиперманихейский потому, что учение о тьме тут даже не уравновешивается учением о свете). Но не будем, пожалуй, ничего сводить к физиологии и вообще прибегать к экстернализму. Тем более что вот в этом гиперманихействе Чехов был не до конца честен. Идеологически, в конечном счете, он съезжает раз за разом на довольно пошлую русофобию, на веру в то, что человек пошл и низок только здесь, где, как известно, нужно по капле выдавливать из себя раба. А там, в священной Загранице, человек как раз и живет под небом в алмазах, звучит гордо и кушает ананас.
В «Архиерее» мечта о Загранице навязчиво проходит через весь рассказ. Здесь «туберкулезная фобия» Чехова как выразителя духа «русской интеллигенции» развивается до крайней степени. Преосвященный Петр умирает, по сути, от того, что вдохнул России, – тлетворного и зараженного бациллами русского воздуха, – и этот воздух убил его. Единственный способ выжить – бежать от этого воздуха, который несет в себе опасность и уничтожает всякую жизнь. Жить в чеховской России могут только те, кто уже не жив, а живые могут только умирать.
Возвращаясь к теме Ахматовой и Чехова. Лев Лосев верно отмечает, что в их поэтике много схожего – состояния передаются через вещи. Но сходство приема еще никак не говорит о литературном родстве. Напротив, оно провоцирует еще более острое чувство отвращения к тому, кто использует прием в негодных целях.
Именно будучи мастерицей передачи состояний через предметы, Ахматова должна была испытывать острую неприязнь к Чехову, который передавал через
