Отрава для сердец - Елена Арсеньева

Не скажу, что мы все время миловались и целовались: мы ссорились, спорили, да как! Чуть не дрались! Джилья никогда не стеснялась в выражениях, но это только подстегивало мои чувства. К тому же она умна – чертовски умна! Вот был такой случай… В то время я жил еще не здесь, не в этом дворце, но уже присмотрел его для себя и яростно торговался с бывшим хозяином, чтобы купить эту древнюю груду камня, содержать которую ему было не по карману. У меня был один соперник… теперь его уже нет. Я его так отхлестал в своих giudizii, что он счел за благо покинуть Венецию! – объявил Аретино. – Но прежде он был человек могущественный и строил мне козни где только мог. И насмехался на каждом углу. Ну, купил я палаццо и первый раз явился сюда хозяином. Естественно, масса народу собралась поглядеть на это событие. Я вышел из гондолы, будто король, в сопровождении свиты… и вдруг нога моя подвернулась – и я упал чуть ли не на первой же ступеньке, да так ушиб колено, что и подняться не мог.

«Ужасное предзнаменование!» – услышал я выкрики из толпы зевак, а потом – ехидный голос моего соперника: «Этот дворец не для Аретино, вот и не желает его принять как хозяина!» А я лежал – и встать не мог от боли, и думал, что опозорен навеки… Прошла какая-то минута, но мне она показалась вечностью. И вдруг Джилья, склонившись, шепнула мне: «Цезарь! Африка!» – и меня осенило. Цезарь! Ну конечно! Я вспомнил историю: высаживаясь на берег Африки, чтобы следовать за остатками республиканской армии, великий Цезарь упал – и тут же, не растерявшись, крикнул: «Африка, я держу тебя!» Он гениально обратил в свою пользу случай, который другие могли бы дурно истолковать. И я последовал его примеру и заорал: «Мой новый дом! Ты мой! Я держу тебя!» – после чего толпа разразилась криками восторга, а я поднялся и пошел дальше, обнимая Джилью. Не могу высказать, как я был ей благодарен. И это стократно усилило мою привязанность к ней. Да, я любил ее – почему я должен это скрывать? И она говорила, что любит, и даже все время твердила, что мы должны пожениться. Я только хохотал в ответ, но она настаивала. Конечно, я не сдался, но эта ее настойчивость, оказывается, была только дымовой завесой. Канюча, чтобы я повел ее к алтарю, она тем временем совратила Лазарио.

Ну, скажу я вам! – хлопнул себя по коленям Аретино с искренним восхищением. – Затащить в постель убежденного содомита – это же надо ухитриться! Причем они оба действовали так хитро и ловко, так таились, что даже ревнивый Луиджи ничего не заподозрил, пока преступные любовнички не сбежали, изрядно обчистив при этом мои карманы.

Долго моя душа хранила следы удара, который нанесла эта двойная измена! Я любил Джилью и впрямь как жену, а Лазарио – как родного сына. Я ведь взял его в дом совсем мальчишкой… Не скоро я пришел в себя. С меня кожа слезала от горя! Но я вырвал Джилью и ее пособника из сердца. С тех пор мне нравились совсем другие женщины. Я полюбил покорную нежность, беззаветную преданность, всетерпение и всепрощение. Клянусь, я искренне ненавидел ее и, если бы никогда не увидел больше, был бы просто счастлив! И если бы ее сбросили тогда в канал, я бы ничуть не раскаивался. Она только получила бы по заслугам! Но ты притащила ее в дом, ты вылечила ее… и когда эти зеленые глаза заглянули в мои, мне почудилось, будто передо мною – сочное, горячее огненно-острое жаркое с чесноком и томатами, в то время как я ел только вареное пресное мясо.

Троянда на миг крепко сжала ресницы. Вареное пресное мясо – это, надо думать, она. А огненно-острое жаркое – конечно, Джилья…

– Сам не пойму, откуда у нее такая власть надо мной! – развел руками Аретино, глядя на Троянду так, словно искал у нее сочувствия. – Я презираю ее, я знаю ей цену, но, как только она начинает бранить меня, я просто сам не свой, так хочу ее. Да какая она Лилия? Ее следовало бы назвать Репейник, Колючка! Ты должна понять меня. Джилья больше никогда не одурачит меня, но она такая же часть моей жизни, как… как мои книги, и деньги, и друзья, и этот дом, и Аретинки… как ты, Троянда!

Она почувствовала, что уголки ее губ слабо дрогнули в подобии усмешки. Ну, спасибо: Аретино все же назвал ее частью своей жизни – хоть и в последнюю очередь. Стало быть, он теперь намерен делить себя между лилией и розой? Ее всю так и передернуло, и это не укрылось от глаз Аретино, который был несказанно поражен.

– Я совершенно не обязан был оправдываться перед тобою, – буркнул он. – Мои женщины должны принимать меня таким, какой я есть.

Его женщины!.. Троянда сама не знала, чего было в ее порыве больше: брезгливости или страха, что ее тайна будет открыта, – но она снова отпрянула от протянутых рук Аретино.

– Вот как? – проговорил он холодно. – Ты желаешь ссоры? Ты, верно, забыла, что я – свободный человек! Homo libero per la graziadi Dio! [30] Я делаю только то, что хочу, – но и другим предоставляю право быть свободным. Сегодня ты сама отталкиваешь меня – ну что ж, я не переступлю этого порога, пока ты меня сама не позовешь.

И, не взглянув более на фигуру, скорчившуюся в углу, он вышел так стремительно, что Троянда не успела бы его окликнуть, даже если бы захотела. А может быть, это он не хотел дать ей такой возможности…

10. Лепестки на траве

Всю ночь до утра Троянда просидела в темноте, потому что Аретино унес подсвечник, но и после, когда рассвело, ей чудилось, будто она пребывает в глухом мраке, словно Пьетро унес с собою весь свет мира.

Как легко и внезапно разрешился мучивший ее вопрос! Вот она и свободна от объятий Пьетро. И помогла ей в этом именно Джилья, у которой Троянда намеревалась просить помощи. Да, все в конце концов сложилось точно так, как она хотела. Смешно? Но почему же тогда она, Троянда, не смеется? Она бы засмеялась… если бы могла делать хоть что-то еще, а не только бесконечно рыдать. Вот уж воистину: ничего не проси у бога – он ведь может исполнить твою просьбу!

Аретино сдержал слово и больше не приходил. Ни разу не появилась и Джилья: может быть, в ней заговорила совесть? Впрочем, Троянда старалась не думать о ней – видимо, из чувства самосохранения. Научиться не думать об Аретино было куда труднее… Троянда ждала с замиранием сердца, иногда думая, что пусть уж лучше возненавидит ее потом, после рождения дьяволенка, чем теперь. Иногда была готова бежать к нему, звать его, но в последнее мгновение ноги отказывались слушаться.

Нет, она не судила Пьетро, не винила его. Он всего лишь искусился женщиной, а ее, Троянду, искусил дьявол! Что бы она там ни говорила аббатисе и самой себе, но она не могла забыть острого, всепоглощающего томления, владевшего ею той роковой ночью в монастыре. Тогда она была глупа, неопытна – теперь, став женщиной, она понимала, что хотела инкуба, как можно хотеть мужчину… Она куда большая грешница, чем Джилья! И должна нести тяжесть своего греха, искупить его. Затворничество, на которое она себя добровольно обрекла, и будет искуплением греха. А простил ли ее господь или нет, она узнает, взглянув на дитя.