Паноптикум - Элис Хоффман

Хотя наступила весна, по вечерам было сыро и холодно, темнота опускалась на город серо-пестрыми пластами, напоминавшими рыбью чешую. Коралия пошла на берег моря, туда, где училась плавать. Вода неудержимо притягивала ее, она чувствовала ее у себя в крови, жгучую, как соль. Здесь, в царстве песка и морской воды, ей всегда открывался весь мир. Если отец хотел сделать из нее послушную дочь, думала она, ему не следовало подпускать ее к океану. Океан придавал ей силу, удивлявшую ее. Возможно, она все-таки тоже «живое чудо», а не бесхребетное существо. Когда Коралия недавно поглядела на себя в зеркало, ей показалось, что она видит ряд полосок у основания шеи. Разумеется, это были не жабры, как в ее снах, а просто голубые пульсирующие вены, но мысль о жабрах все же не оставляла ее.

Сгущающаяся тьма постепенно расцвечивалась звездами. Пляж, по которому летом невозможно было пройти, не наступив на ногу загорающего, теперь был пуст. Только охотники на моллюсков, работавшие при свете фонарей, переговаривались у куч найденных раковин. Было время отлива, в воздухе висел запах водорослей. В темноте Коралия разделась до нижнего белья и сняла ботинки. Ей нравилось ощущать, как движимый волнами сырой песок тянет ее в мир, с которым она могла бы слиться. Вода прибывала и вскоре дошла Коралии до пояса. Поверхность воды была покрыта фосфоресцирующей пленкой крошечных существ, невидимых глазу и незаметных при свете дня. Человек же, наоборот, в темноте оставался самим собой, но был невидим. Пропитавшись водой, Коралия погрузилась в размышления. Она стояла рядом со львом. Может быть, она и вправду храбрее, чем кажется? Она оделась и пошла домой. Подойдя к дому, она тихонько юркнула в дверь, оставила испачканные в песке ботинки в прихожей и повесила плащ на крючок. Вода научила ее двигаться легко, и она бесшумно проплыла по коридору. Профессор закончил свои дела в мастерской и, утомившись, поднялся в библиотеку, где раскинулся в кресле и уснул. Коралия понаблюдала за ним с порога комнаты. Он спал глубоким сном и казался вполне довольным собой и миром, который считал принадлежащим ему одному. Подойдя к спящему, Коралия осторожно вытащила ключи из его кармана. Она часто сидела рядом с черепахой и научилась задерживать дыхание и сердцебиение, приближая их к ритму морского существа. То же самое она проделала и сейчас.

На кухне сверкала белая эмалированная плита. В кастрюле был нетронутый ужин, оставленный Морин. Коралия босиком спустилась в подвал. Земляной пол здесь лишь время от времени подметали, по углам возились мыши. Пахло землей и корнями с примесью острого запаха химикатов. Коралия вставила два ключа в два замка и одновременно повернула. Раздались два негромких щелчка. Она дала глазам привыкнуть к темноте и перешагнула порог. Запах формальдегида усилился, вытеснив все остальные. На полках вдоль рядов пожелтевших книг стояли банки с зубами. Рядом был стеллаж с инструментами – молотками, шилами и пилами – от крошечных, которые могли бы поместиться на ладони ребенка, до огромных, использовавшихся при валке леса. Вечер сам по себе был сырой, а в подвале, где воздух был пропитан испарениями скипидара и смолы, сырость была особенно ощутимой. На столе стояли также бутылки с вязким, похожим на деготь веществом, из которого Профессор скатывал шарики и заполнял ими трубку, издававшую при курении едкую вонь.

Почти весь стол был занят деревянным ящиком. Коралия приблизилась к нему, считая про себя секунды, как будто это занятие могло прогнать страх. Она сдвинула крышку ящика и увидела, что он заполнен кусками окиси углерода, похожей на снег и медленно испарявшейся. Коралия разогнала испарения и разглядела в глубине отблеск светлых волос, намек на человеческую плоть. Это была утонувшая девушка, ее кровь была заменена формальдегидом, а ее мир превратился в лед. Она нашла вечный покой в этом ящике, который гораздо полезнее был бы в порту, где в него погрузили бы пеламиду или макрель для доставки на рынок. Коралия закрыла ящик и, отвернувшись от этого гроба, стояла, дрожа, с ощущением, что это ее обработали химикатами, выпустив из нее всю кровь. Затем она без колебаний отправилась искать дневник отца, подгоняемая желанием узнать его планы. В комнате было темно, и она долго шарила в ящике письменного стола, прежде чем нащупала гладкую сафьяновую обложку. Ей хотелось прочитать весь дневник, но сейчас на это не было времени. Быстро пролистав страницы, она нашла последнюю запись. Она была сделана в этот же день любимыми чернилами отца сине-фиолетового цвета, цвета воды.

Профессор часто писал по-французски. Некоторые из этих фраз Коралия перевела. «Je vais crŭer ce que je n’ai pas. De chair et le sang. De coeur de l’imagination».[25] Но и без письменных объяснений его намерения можно было понять по эскизам, тушь на которых была местами размазана. Он собирался подарить городу Нью-Йорку вариант того фокуса с половиной женщины, который прославил его в свое время во Франции. Но этот подарок, при всей красоте женщины, был монструозным гибридом женщины и рыбы, Загадкой Гудзона. Он, несомненно, должен был затмить славу Русалки с Фиджи, демонстрировавшейся Барнумом.

Коралия вспомнила предупреждение Морин: если посмотришь на покойника дважды, он не отвяжется от тебя. И действительно, между ней и утопленницей, казалось, протянулась невидимая нить, хотя Коралия дышала, а та затихла навсегда. Уже собравшись уходить, Коралия заметила на рабочем столике принадлежавшие девушке вещи – гребень, заколки для волос, золотой медальон, – небрежно сваленные в кучу рядом с хирургическими инструментами и костями. Она взяла их с собой, надеясь, что отец не заметит исчезновения столь мелких предметов, не представляющих для него никакой ценности.

Выйдя из помещения, она быстро заперла оба замка. У нее было ощущение, что по ее жилам течет холодная кровь, глаза щипало от слез. Но ведь монстры не должны ничего чувствовать – ни печали, ни сожаления. Ей нельзя дрожать, рыдать и плакать – это выдаст ее, сделает ее мишенью. Надо скользить во тьме незаметной тенью, что она и сделала, выбравшись через кухню и террасу во двор. Листья, недавно распустившиеся на деревьях, казались черными в темноте. С моря донеслось гудение сирены, предупреждающей о тумане, который часто опускался весенними ночами и в эту ночь тоже окутал все вокруг. Из-за тумана в двух футах почти ничего не было видно, но Коралия почувствовала едкий запах и разглядела красные искры в углу двора. Клубы дыма поднимались от мусорной кучи, хотя это был не тот день, когда они сжигали мусор. Пока Коралия ходила к морю, Профессор поспешно избавлялся от улик, однако сделал это недостаточно тщательно. Коралия узнала голубое пальто. Обжигая руки, она схватила подпаленное пальто, побежала с ним к колодцу и стала качать насос. Струя воды загасила тлеющую ткань, которая при этом издала шипение, похожее на человеческий вздох.

Коралия отнесла пальто в свою спальню, сложив, сунула под матрас и легла. Она лежала с открытыми глазами, сердце ее стучало. Она была именно тем, чем притворялась, когда по ночам плавала в Гудзоне, – монстром и дочерью монстра. Если бы тот молодой человек из леса увидел ее сейчас, плачущей в своей постели в одиночестве и смятении, он подумал бы, что у нее есть сердце. Но сердца недостаточно, теперь она это знала. У монстра должен быть план действий.

Утром Коралия поспешила к слесарю. Она так нервничала, ожидая, пока он закончит работу, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Но ей повезло. Когда она вернулась домой, пиджак отца висел на крючке. Она смогла положить ключи на место прежде, чем он их хватился. Теперь у нее были свои ключи от дверей и от собственной судьбы.

Шесть

Человек, любивший птиц

ПРОШЛО СТОЛЬКО ЛЕТ, но я до сих пор помню, как в России я спал в лесу на траве рядом с отцом. Иногда, проснувшись, я удивляюсь, видя, где нахожусь, – проникающий в окно нью-йоркский свет, пес на полу, звон цилиндрических колоколов часовни Доброго пастыря за стенами Объединенной богословской семинарии. Я очень долго верил, что на Украине остался не только наш дом, но и мама. Выгоревшая земля на месте нашей деревни зазеленеет снова, и частица ее плоти будет в каждой выросшей травинке. Когда мы уехали оттуда, мы оставили позади наше прошлое – так я, по крайней мере, думал тогда. Мою мать звали Анной, и я все еще не мог произнести это имя вслух.

Я плакал, когда мы бежали из нашего дома, потому что я был еще мал, а в лесу было темно и страшно. Там было полно птиц, и я воображал, что они подхватят меня и унесут. Ночные птицы – хищники, и мы были легкой добычей. Мужчина и мальчик в черных сюртуках, прохудившихся ботинках и изношенных нестираных рубашках, оба растерянные и не имеющие представления, что их ждет впереди. Я держал отца за руку и вел его через лес, потому что лучше видел дорогу и шагал увереннее. Когда стало темно, он велел мне закрыть глаза и спать, ибо во сне я увижу другой мир, который я скоро найду и в реальной жизни, далеко от знакомых нам лесов и полей, на которых вновь расцветет жизнь мамы. Отец был реалистом, теперь я это понимаю, но и фаталистом тоже. Он считал, что все в руках Божьих и надо принимать то, что выпадает на твою долю, а не сопротивляться и не лезть на рожон. Все это проявлялось в нем, когда я работал вместе с ним на фабрике. Он был работягой и никогда не жаловался, что я ставил ему в вину. Чем более робким он мне казался, тем больше я бунтовал. Я не хотел быть хоть в чем-то похожим на него и злился, когда находил у себя его черты. Он вырос под властью казаков, безумных всадников, которые сожгли нашу деревню, убили всех жителей и превратили нас в дым. Он привык держаться тише воды ниже травы, как мышь, пробегающая по столу и подбирающая крохи, которые ей достанутся. Условия, в которых жили и работали фабричные рабочие Нью-Йорка, были такими тяжелыми, что даже я, маленький мальчик, понимал, что так не должно быть. Мы не должны были так страдать ради того, чтобы наши хозяева жили в особняках, ездили в каретах из полированного орехового дерева и покупали первые производившиеся автомобили, о которых, как и о своих лошадях, они нежно заботились, в то время как дети на их фабриках работали по двенадцать часов в день и ложились спать голодными.