Друзья Высоцкого - Юрий Сушко

С приходом «золотого века магнитиздата» по Москве гуляла байка, будто бы шеф КГБ Андропов в кругу коллег как-то вздохнул о несбыточном: сотворить бы радиоприемник, который бы не ловил «вражьи голоса». Пересказывая Высоцкому замыслы «лубянского поэта», Карякин предложил провести всесоюзный конкурс среди изобретателей по созданию магнитофона, который бы не писал антисоветчину. А победителя ждала бы Ленинская премия.

Только бездушной технике было все равно что писать – «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» или «Мой друг уехал в Магадан». В общем, не состоялась голубая мечта Петруши Верховенского из «Бесов», чтоб «…и за каждым – шпион». Хотя, уверен, любая государственная идеология – будь то монархическая, коммунистическая или демократическая – подобную цель лелеет и всяческими способами преследует.

Окончательно добило неугомонного гуманитария Карякина очередное достижение технической мысли – новейшая копировальная аппаратура. «Первый ксерокс, мною увиденный, – вспоминал он, – привез из Югославии летом 68-го Тимур Аркадьевич Гайдар. Военный корреспондент «Правды», контр-адмирал и сын легендарного отца – лицо неприкосновенное, он мог провезти эту «адскую машину» через границу. Вскоре оккупировали Чехословакию, и он предложил Лену Карпинскому сочинить письмо протеста… Вот тогда-то мы с Леном оказались перед ксероксом Тимура, примерно как папуасы перед спичками или ружьем Миклухо-Маклая. Написали, отксерили, в итоге от этой затеи ничего не вышло. Но гэбэшники пронюхали, раза три забирались на мою дачу, где это все было спрятано, – и ничего не нашли. Моя аполитичная мама так умудрилась спрятать, что я до сих пор найти не могу…»

В общем, уберегли Карякина от «бесовщины» предостережения Федора Михайловича Достоевского. Он стал человеком домашним, абсолютно не публичным. Читал и перечитывал классика, но считал, что «не имел никакого права писать о Достоевском в целом, обо всем Достоевском. Это право завоевывается (да еще – завоевывается ли?) десятилетиями, а не годами. Урок из этого был такой: сначала сосредоточиться на каком-то одном произведении, а в нем – тоже на одной проблеме…»

Сам он не стыдился задаваться «детским» вопросом: «Можно ли вообще с одного раза (ну с двух, трех) постигнуть гениальное художественное произведение? Книгу? Картину? Симфонию?.. Перед тобой, скажем, 600 страниц гениальной книги. Прочитать их можно, не отрываясь, за день-два. А постичь? Постичь книгу, которая выстрадана жизнью, писалась годами, за каждую строчку которой, за слово каждое уплачено тем, что вообще не поддается никакому подсчету? Постичь за день-два самое таинственное, великое, пророческое явление природы – гений? Постичь его открытия, прозрения? Так не бывает. Так не может быть. Если бы так было, весь мир давным-давно был бы уже совсем другим и вся история шла бы иначе…»

Лишь к началу 70-х Юрий Карякин созрел и закончил наконец свое исследование «Самообман Раскольникова». Эту работу нельзя было отнести к сугубо литературоведческому жанру. Скорее, это были вольные размышления, откровенная исповедь человека, прозревшего в постижении «чужого опыта», нашей «ближней» истории и современной действительности. В качестве эпиграфа автор предпослал слова Достоевского: «Самопознание – это хромое наше место, наша потребность». Он пытался развеять ложный пафос тезиса: «Достоевский – наш современник», убеждая всех, что «нам еще нужно стать его современниками. Нам нужно еще дорасти до него. Достоевский, как и Гойя, чувствовал угрозу реальной смерти человечества. Они сами заболели этой мыслью о смерти, но тем не менее не потеряли последнюю надежду на спасение…»

Сосланный-таки на учительские хлеба по хотению и велению секретаря Московского горкома партии Шапошниковой Карякин всех уверял, как он счастлив «преподавать» Достоевского в средней школе. Но именно там он понял, что без «пушкинской прививки» подростку подходить к произведениям Федора Михайловича смертельно опасно. 15-летний сын его друга, залпом прочитав всего Достоевского, повесился в шкафу. После случившегося Юрий Федорович, помимо уроков по «Преступлению и наказанию», организовал специальный курс для старшеклассников по Пушкину. Рассказывал им о лицее, разбирал по полочкам «Моцарта и Сальери». Потом эти «учительские конспекты» легли в основу цикла телепередач Карякина, а журнал «Юность» решился-таки опубликовать документальное повествование Карякина «Лицей, который не кончается…» с изумительными иллюстрациями юной художницы Нади Рушевой.

У него был свой метод работы, подвижнический – кропотливый поиск в кладовых культуры тех вечных истин, которые особенно необходимы для сегодняшнего дня. А постигнув, безжалостно вбить их в наши глухие, черствые души и ленивые мозги. Он скромничал: «Никакой я не литературовед. Я очень профессиональный читатель…» Человек бесконечно увлеченный, Юрий Федорович, занимаясь пушкинским лицеем, совершал маленькие, но важные открытия, реанимируя гибнущие в пыли архивов персонажи, факты, и вознаграждал ими тех, кто был заинтересован, умел слушать и поражаться вместе с рассказчиком. Владимир Высоцкий умел и слушать, и поражаться.

– … В сентябре 1825 года Александр Горчаков (князь, франт), «первый ученик», самый «аполитичный» из лицеистов, будущий канцлер России, встречается с опальным Пушкиным в селе Лианозово. А 15 декабря того же года он ранним утром приехал к Пущину, привез ему заграничный паспорт и принялся уговаривать бежать, – течет рассказ Карякина с интонациями незримого свидетеля событий, одного из легендарных лицеистов, заглянувшего на огонек. – Пущин отказывается, решив разделить судьбу своих товарищей, впоследствии проведя в тюрьме и на каторге 31 год… И еще долго искры лицейского культа дружбы, товарищества согревали души молодых людей. А 19 октября 1927 года последние лицеисты, собравшиеся на свою традиционную встречу, были арестованы… как члены «контрреволюционной организации». Так Царскосельский лицей, этот куцый островок свободомыслия, стал пепелищем…

Вспоминая о своих встречах и беседах с Высоцким, Юрий Федорович признавал: «Я говорил больше, он задавал очень сильные вопросы. Спецификой его восприятия являлась невероятная впитываемость. Он был, если позволено так сказать, в ы п ы т ч и к. Внутри него как бы помещался постоянно работающий духовный магнитофон, который всё записывал. При этом Володю отмечала поразительная интеллигентность, состоявшая в том, что он подчеркнуто и, конечно, без унижения какого бы то ни было всегда давал тебе какой-то сигнал о том, что ты, мол, старше, а я – младше, и соответственно, я веду себя так, а ты – иначе. Он как бы поднимал собеседника, провоцировал на монолог, а сам все это время что-то внутренне записывал, записывал, записывал…»