Земля, до восстребования - Евгений Воробьев

Конечно, доверяй он Маурицио так же, как Эрминии, - взял бы да попросил у них убежища, пусть его до утра запрут в лавке заодно с фруктами. Но признаться Маурицио, что он от кого-то прячется, что его кто-то преследует, значит саморазоблачиться, испортить репутацию синьору Кертнеру, лишить его "легенды"...

Минут за двадцать до закрытия лавки Эрминия и Маурицио принялись втаскивать с тротуара выставленные туда корзины, ящики и плетеные лукошки.

Дольше оставаться неприлично, невозможно. Этьен с деланной бодростью поднялся, взял на прилавке свой сверток и книжку "Летчик-испытатель".

Мелодичная "Голубка то сядет, то взлетит" проводила Этьена до дверей.

25

Он вышел из фруктовой лавки, памятуя, что должен быть сейчас очень осторожен, намного осторожнее, нежели утром, - право же, у Этьена были для того основания.

В руке сверток, взятый у Эрминии, и жгла карман нотариальная доверенность, дающая Анне Скарбек право распоряжаться всеми его деньгами в швейцарском банке - и теми, которые лежат на текущем счету, и теми, которые могут быть переведены из Италии.

На вокзале появляться сейчас более чем рисковано.

На пристанях, от которых отходят пароходы, тоже лучше не показываться.

Переночевать бы в укромном местечке, утром уехать автобусом в пригород, нырнуть там в рабочий поезд, а через одну-две станции пересесть на поезд Генуя - Турин. Он обязательно должен возвратиться в Милан не прямым поездом, а через Турин.

Он сидел на берегу Лигурийского моря, а вспоминал Каспий, где о грязные камни бьется мутная, в нефтяных пятнах, почти черная вода. Столько лет уже прошло, столько тысяч километров отделяет Баку от Генуи, но так же пахнет подгнивающими сваями, так же несет смолой от баркасов, сохнущих на сухопутье, обративших к солнцу свои черные днища. Правда, в бакинском порту все заглушал запах нефти, и на воде, где стояли под погрузкой наливные суда, отсвечивали огромные пятна нефти, они были как перламутровые помои. Но точно так же, как некогда в Баку, в здешнем порту околачивается портовый люд, который предлагает свои мозолистые руки и не умеет ничего, кроме как переносить, подымать и опускать тяжести.

Стоило отвернуться от пристани, от портовой набережной и обратить взгляд на город, как сходство между Баку и Генуей сразу улетучивалось. В Баку их казарма находилась в Черном городе, там при малейшем ветре срываются пыльные бури, пропахшие нефтью, а сама пыль смешана с копотью, и потому листва редких худосочных деревьев черная. А Генуя лежит на ярко-зеленых холмах, дома весело раскрашены, и издали может показаться, что город сплошь населен беззаботными курортниками.

День выдался не по-ноябрьски теплый. Солнце успело прогреть камни города. Ни дуновения ветерка, - если не смотреть на море, то и не догадаешься, что стоишь на берегу. Вода в гавани как голубое зеркало. Застыли, как неживые, веерные пальмы на бульваре. Брезентовые тенты над витринами магазинов не шелохнутся. Недвижимы цветастые полотняные зонтики над столиками уличного кафе. Воздух не в силах покачивать синие очки у дверей "Оптики", шевелить золотой крендель у кондитерской.

Он шел неторопливым шагом человека, который не знает, когда ему удастся отдохнуть и где именно.

В торговой галерее, куда вновь привела его дорога, закрывались магазины. Без нескольких минут семь. Приказчики, лавочники вооружились длинными шестами с крючком на конце. Снимали, уносили товары, выставленные снаружи. Вышел толстяк с лицом цвета ветчины и снял связку бутылок с оливковым маслом, висевшую над дверью в бакалейную лавку, снял головки сыра и еще что-то.

Железным грохотом провожала и оглушала Этьена торговая Генуя, заработавшая себе ночной покой. Цепляли наверху баграми железные гофрированные шторы, и они громоподобно низвергались, закрывая стеклянные витрины. Иные шторы опускались до самого тротуара, а легшие на землю замки принимались стеречь опустевшие притихшие магазины. В других местах железные шторы были приспущены не до самого низа, в щели еще пробивался яркий свет, но увидеть Этьен мог только ноги лавочников.

Старички букинисты складывали в пакеты и перевязывали бечевками свою обтрепанную, зачитанную кочевую библиотечку. Рядом стояла тележка, на которую они грузили книги. Каждый вечер старички увозили библиотечку на ночлег, чтобы утром впрячься в тяжелую тележку снова, снова распаковывать и раскладывать еще более постаревшие книги. И так каждый день, каждый день, кто знает, сколько лет подряд...

Узенькая улочка св. Луки пересекает старый город параллельно набережной. Высоко над головами прохожих сохнет разноцветное белье. Улочка сдавлена высокими домами, и каменные плиты, которыми она выстлана, не видят солнечных лучей.

Улочка вымощена так, что желобки для стока воды тянутся вдоль стен, а мостовая посередке, она же тротуар, чуть почище и посуше. Но нет такого ливня, который мог бы промыть улицу и унести все нечистоты, все помои, всю вонь, всю грязь, все миазмы.

К стойкому запаху гнили и тухлятины примешаны запахи прокисшего вина, немытого тела и дешевых духов. Где и когда Этьен еще бродил по такой убогой и нечистоплотной улочке? Пожалуй, только в Неаполе. А где такие улочки содержатся в музейном порядке? Пожалуй, в старой Вене, в Кракове. А где и когда он разгуливал по еще более узкой улочке? В Германии, в старом, уютном Бонне. Там улочка так и называется Мышиная тропка. В Праге, на Градчанах, выжила со времен средневековья франтоватая Злата улочка. Однако современные алхимики живут вовсе не в домиках, сошедших со старинной гравюры или декорации, а под охраной часовых, за семью замками... Даже в Париже сохранился узкий-узкий переулок Кота-Рыболова. Там в угловом доме приютилась самая маленькая парижская гостиница, она выходит на набережную Сены. В гостиничке всего две комнаты. Этьен слышал, что комнаты очень дорогие: богачи заказывают их за много месяцев вперед. У аристократов и миллионеров считается модным останавливаться в гостинице в переулке Кота-Рыболова.

"Сегодня я за модой не гонюсь. Хоть какую-нибудь комнатенку! Но даже в самую захудалую гостиницу, вроде "Аурелио", дверь закрыта. Найти бы какие-нибудь меблированные комнаты, что ли? Но в подобном заведении нельзя переночевать одному и при этом не вызвать подозрения..."

Горланят продавцы контрабандных сигарет, сигар, табака. Из-под полы продают часы, бритвы и бритвенные лезвия "жиллет", продают все, вплоть до коллекций порнографических открыток.

Где-то играет шарманка, в дверях винного погребка и на подоконнике второго этажа наперегонки шипят-хрипят граммофоны, а сквозь шипение-хрип откуда-то из-за гирлянд сохнущего белья, чуть ли не с неба, доносятся звуки печальной мандолины. Колокол старинной церкви, грубо зажатой домами, почти сплошь публичными, зовет на вечернюю молитву.