Ягоды бабьего лета - Толмачева Людмила Степановна

Люба не успела ничего сказать, как в трубке раздались короткие гудки. Она не спала всю ночь. Хорошо еще, что уроков на следующий день у нее не было. Утром позвонил Игорь и сообщил, что он уже на работе и дома будет в пять часов. Любе хотелось накричать на него, устроить бурную сцену, высказать все, что ей пришлось пережить этой ночью, но она сдержалась. Весь день она готовила «речь», перекраивая ее на все лады. В ней было все скопившееся за последние годы: ночи без сна, тревога за его жизнь, безразличие Игоря к ее переживаниям, дурной пример для сына, в воспитании которого уже десять лет отец не принимает участия, и еще многое другое. Но главным, оставленным «на десерт», ради чего затевался весь сыр-бор, была, конечно, вчерашняя новость. Как только ее мысли доходили до этого финала, у Любы слабели ноги, под ложечкой начинало сосать, из рук падал нож, которым она резала яблоки для компота. Владик, забежавший домой, чтобы перекусить перед тренировкой — он занимался восточными единоборствами, — о чем-то спрашивал мать, но не добился вразумительного ответа. Она рассеянно смотрела мимо него, отвечала невпопад, и он, махнув досадливо рукой, решил, что у матери крыша отъезжает из-за этих головорезов-семиклассников, у которых она была классным руководителем.

Владик вообще рос независимым, самоуверенным, не знавшим сомнений и каких-либо преград в достижении цели. Он сам записывался в те секции, которые ему нравились, пропускал уроки по предметам, которые его не интересовали, а Любе потом приходилось уговаривать учителей принять у Владика что-то вроде зачета, чтобы за год вышла хотя бы тройка. В свою комнату он никого не впускал. Она походила на комнаты многих его ровесников по стандартному набору вещей: аудио, видео, компьютер, гитара, постеры с рок-группами и «крутыми» спортивными авто.

Как-то зимой — он учился еще в девятом классе — Владик примчался на большой перемене домой и с порога, запыхавшись от бега, попросил мать достать из его письменного стола тетрадь по алгебре.

— Скорей, мам! У нас контрольная! Если опоздаю, Эмма меня слопает.

Люба впопыхах открыла тумбочку письменного стола и вывалила все, что лежало в верхнем ящике, на пол, тетрадь по алгебре схватила и сунула ее сыну. Закрыв за ним дверь, пошла обратно, чтобы навести порядок. Складывая тетради, она наткнулась на пакетики с презервативами. Немного оправившись от шока, вызванного этой находкой, Люба судорожно, оглядываясь на дверь, словно шпионка из кино, перетряхнула все содержимое тумбочки. Нельзя сказать, что обыск оказался безрезультатным. В ее руки попали игральные карты с такой откровенной порнографией, что на пятой или шестой карте с ней началась настоящая истерика. Люба с силой отшвырнула от себя колоду, и карты разлетелись по всей комнате. Лишь часа через два, благодаря выпитой валерьянке, она смогла успокоиться и сложить вещи сына.

В спальне, когда Игорь лег с книгой, чтобы на сон грядущий перехватить страницы три-четыре, Люба завела «серьезный» разговор об их «окончательно развращенном сыне» и о тех «ужасах», которые их ждут впереди.

— Это будет СПИД или еще что-нибудь похлеще! — трагически заламывая руки, закончила Люба.

Реакция Игоря была неожиданной: он с недовольной миной отложил книгу и проворчал:

— Хотя бы дома я могу отдохнуть от всего этого негатива? Ну что ты, как наседка, всполошилась? У парня период гиперсексуальности. Сейчас все они помешаны на сексе. Но заметь, на безопасном сексе! Его похвалить надо за такую осторожность, а не в обморок падать. А карты… Ну и что? Подумаешь, порнография! Да я, если хочешь знать, еще раньше, чем Владик, такие картинки разглядывал. Старший брат Витьки Монина из загранплавания порножурналы привозил. Ну-у и все пацаны с нашего двора до дыр эти журналы «зачитывали».

— Хм! Читатели! Ну и что ты этим хочешь сказать? Что такое, с позволения сказать, «чтение» вполне безопасно?

— Началось! Ты только без этих… Без своих педагогических ноток. Ладно?

— Хорошо. Но… Игорь! Ведь у нас один-единственный сын. Неужели тебе все равно, что у него в душе и в голове творится?

— Нет, конечно не все равно. Но мне кажется, что парень у нас растет нормальный. Учится сносно. Занимается спортом. По улицам с ножом и наркотой не ходит.

— Еще этого не хватало!

— Вот-вот. А ты посмотри, что нынче происходит в молодежной среде! Да не тебе это говорить — ты сама в этой самой среде с утра до вечера. Сколько наркоманов в вашей школе выявили?

— Двадцать человек. Но это те, кого с поличным поймали. Директор считает, что их на порядок больше.

— А я что говорю! Вот где беда так беда! А тут какие-то резинки. Делов-то! Кстати. Ты ничего такого за ним не замечала?

— Чего «такого»?

— Например, глаза осоловевшие или… Что там еще? Возбужденность, веселье неуместное… А руки! Руки ты у него видела?

— Господи, Игорь! Что ты говоришь?

— Я знаю, что говорю. Так видела или нет?

— Видела. Вчера из ванной вышел. Вроде все чисто. Следы уколов я бы заметила.

— Фу ты! Черт-те что в голову придет. Вот что значит — взрослые дети.

— Да какой он взрослый? Мальчишке пятнадцать лет, а уже все успел, все познал. Что дальше-то?

— Успокойся. Все о’кей будет. Остепенится. Поймет, что жизненные ценности не только те, что в трусах. А есть еще карьера, служение делу, семья.

— Вот именно. Семья! Только как он это поймет, если его родной отец до сих пор не понял!

— Что ты хочешь сказать? Что я плохой семьянин?

— Я бы сказала, не очень хороший.

— Та-а-к. Начинается. Как это у тебя здорово выходит! Вроде с сына завела речь, а потом раз — и на меня свернула. Значит, я плохой. Пью, гуляю, денег в дом не ношу, на сына наплевал…

— Боже мой, Игорь! Как ты любишь утрировать, переиначивать мои слова!

Тогда в спальне они поругались не на шутку и на следующий день не разговаривали друг с другом. Вскоре все утряслось само по себе, но у Любы остался осадок в душе. С тех пор она больше не заводила с мужем разговоров о воспитании сына. Все, что ее волновало и тревожило в поведении Владика, она держала в себе. Если возникали проблемы, старалась справляться с ними сама, не посвящая в них Игоря. К университету характер Владислава сформировался, и многое в нем было не по душе матери.

Итак, она ждала мужа к пяти часам и готовила свой монолог.

Игорь пришел в половине шестого и сразу же закрылся в ванной, так что начало было смазано. Люба успела произнести только первую фразу: «Мы давно не говорили по душам, Игорь!» Но уже от ничего не значащих слов Игорь сморщился как от лимона и поспешил запереться в ванной, буркнув на ходу: «Потом. Я приму душ». Но и после душа Любе никак не удавалось приступить к намеченному плану. К тому же она помнила прописную бабью истину: с голодным мужиком говорить — все равно что с волком в прятки играть. «Накормлю, тогда и поговорим», — думала Люба, наливая мужу грибной суп. Игорь ел молча, уткнувшись в тарелку, ни разу не взглянув на суетящуюся рядом жену. Она поставила на стол две чашки с душистым чаем и вазочку с его любимым печеньем и села напротив мужа. К своему чаю она не притронулась, ждала, когда Игорь закончит этот не то обед, не то ужин. А он не спешил. Допив одну чашку, тут же налил себе вторую. Он хрустел печеньем и глядел в синее от вечерних сумерек окно.

«Думает о чем-то. Наверное, о ней», — подсыпала соли на свою рану Люба.

Вдруг он прямо, в упор посмотрел ей в глаза. Люба смутилась, но глаз не отвела. Может, ей почудилось? Нет, к сожалению, не почудилось. В его взгляде сквозила стыдливая незащищенность, как у ребенка, нечаянно разбившего вазу. Женским чутьем Люба поняла: «Виноват!» А взглядом прощенья просил. Нет, не прощенья, а пощады. Но не потому что раскаивается, а просто боится. Боится скандала, разоблачения, унижения мужской гордости. Она тряхнула головой: «А вот не будет тебе пощады! Почему такая несправедливость на земле? Праведник грешника должен жалеть. А меня кто пожалеет? Ведь мне во сто крат горше! Это меня обманули! Над моими чувствами надругались! Мою кровь выпили без остатка. Вот я теперь какая — оплеванная, выброшенная за ненадобностью, выставленная напоказ к позорному столбу».